Тайна Александра Ларина

Александр Ларин — имя, которое не на слуху у большинства современных архитекторов. Возможно, из-за его природной скромности, возможно — из-за нелюбви к масштабным строениям. Однако во времена наибольшего расцвета своей деятельности Ларин больше вписывался в европейскую архитектурную среду, нежели в советсткие брежневские реалии. Об истоках «инаковости» Ларина — в этой статье.

В словах своих коллег Ларин предстает таинст­венным, эзотерическим явлением: мудрецом, ко­торому внятны архитектурные истины; медиу­мом, который умеет улавливать идеи, носящиеся в воздухе; теоретиком, чьи открытия доступны узкому кругу посвященных. При этом меньше всего он походит на мистагога, владеющего тайным знанием. Теоретических трудов у него нет. Реализации приходятся на 70-е годы — эпоху, ар­хитектура которой сегодня не вызывает востор­женного почитания. Когда смотришь на проекты Ларина, не ясно, откуда этот абсолютный, выс­ший авторитет.

С одной стороны, Ларин всегда работал так, как будто и не в России. Его вещи более-менее органично вписываются в контекст западной ар­хитектуры, а не в советский и постсоветский. И может быть, его авторитет — от этой грамотности. Но, с другой стороны, степень его включенности в западный контекст нельзя преувеличивать.

Скажем, первый постмодернистский проект, ресторан «Гротто» в Кусково, появляется очень рано для отечественной архитектуры — в 1979 году, когда в реальном строительстве царил стиль брежневского украшенного модернизма. Но в этом варианте «freestyleclassicism» как-то не хватает ни freestyle,ни classicism,напротив, это скорее фигура архитектурной аскезы. Единственная реализованная постмодернистская вещь — кинотеатр в Дзержинске — производит столь же аскетичное впечатление. Все формы подвергнуты сильнейшей модернистской абстракции, логика их соединения в целое напоми­нает кубизм. При некотором усилии здесь можно увидеть классические формы, но это не цитаты — скорее, модернизм воспринимает их как продол­жение собственного поиска формы.

Получается, что постмодернизм у Ларина какой-то специально непостмодернистский. У него почти никогда не найти «арт-жеста». Како­го-нибудь эффектного портика, приставленного к стене «для красоты». Если возникает класси­цистическая форма, то это не цитата, а конструкция. Скажем, в центре базы отдыха Станкина сто­ит такой редуцированный до конструктивной схемы Парфенон: не то что курватур с энтазисами там нет, но даже абак с эхинами, — одна сто­ечно-балочная система. Если же у него появля­ется постмодернистская эклектика, то как ответ на требования среды. И войти в эту среду он старается так, чтобы никаких новаций заметно не было — как, скажем, в Доме друзей Третьяков­ской галереи, неброские формы которого «ле­пятся» к стене существующего дома, как древес­ные грибы к стволу. Что-то вроде выросло, а вроде — так и было.

Ларин каждый раз ищет какого-то оправда­ния постмодернистским формам. «Архитектура не должна быть красивой, она должна быть уме­стной». Это, по словам В.Лебедева, главный принцип Ларина — прямо скажем, не постмодер­нистский.

Аскетизм, архитектура не как фантазия, но как попытка и умение найти высшую обусловленность формы и т.д. — принципы скорее модернистские, чем «пост-». Возникает ощущение, что Ларин, чьи основные реализации приходятся на 70-е гг., сохранил если не эстетику, то этику того времени.

Ларин вообще уникален тем, что в 70-е годы, время тяжелое для архитектуры в России, он создал несколько безусловно выдающихся вещей. Его аптека в Орехово-Борисово, библиотека и детский сад в Перово в каком-то смысле реабилитируют эпоху. Но за границами эпохи вещи немного тускнеют. Это грамотный структурализм 70-х, но в нем больше аскетического героизма и этической безукоризненности (Ларин, к примеру, никогда не проектировал для партноменклатуры), чем — опять же — риторики художественного жеста. Когда же рассматриваешь их в контексте ларинского архива и видишь, что структуралистские идеи воплотились только в «малых жанрах» библиотеки и аптеки, а более масштабные Дом народных промыслов и театр в Софии так и остались проектами, то уже по инерции начинаешь склоняться к мысли, что реализоваться архитектору не удалось и тогда, в 70-е.

Так — до тех пор, пока не попадаешь в интерьер той же библиотеки. Это ощущение не передает ни фотография, ни чертеж. Входящий оказывается на границе двух пространств: справальется диагональный поток света, а слева — провал. Свет здесь обладает формообразующей силой. Он одновременно и сталкивает в «про­пасть», и формирует эту «пропасть». В том месте он достигает пола, пол обрывается вниз, и образуется еще один зал, еще одно пространство, неожиданно распахнутое вдаль и в глубину.

Те же эффекты — в Хореографическом училище. Архитектура превращается в цепь пространств насквозь пронизанных солнечными светом. Через стеклянный холл главного входа просвечивает внутренний двор, за ним — блок с прозрачными ленточными окнами и галереей, в просвете которой виден нижний двор и стеклянные стены театра. Сквозь одно пространство, как в раме открывается другое, сквозь другое – третье, и так далее. Возникающий каскад «прозрачнос­тей», нанизанных на солнечный луч, как на ось, рождает ощущение бесконечного пути, целью ко­торого является свет.

Библиотека — структурализм, хореографиче­ское училище — неоконструктивизм 60-х; это выстраивание пространства из струящихся потоков естественного света не зависит от стилистичес­кой концепции. Увидев модернистские интерье­ры Ларина, ожидаешь чего-то подобного и от его сегодняшних работ, включающих стеклянные пе­реходы (офис журнала «Магистериум») или атри­ум (учебно-деловой комплекс во дворе старого Университета). Но макеты способны только на­мекнуть на это таинство, а не воссоздать его. Сергей Гришин, пытаясь облечь в слова свое от­ношение к Ларину, очень точно определил его главную тему. «Когда Ларин говорит об архитек­туре... стоит поверить первому его слову, и ты оказываешься во власти магии. Чтобы понять его архитектуру, в нее надо войти: почувствовать луч света на правой щеке, стену справа, «кана­ву» слева и т.д.» Тогда возникает сложная драма, архитектура превращается в ряд интереснейших событий.

Кажется, к тайне Ларина приближаешься именно здесь. Стилистическая принадлежность не важна, важно нечто иное. Это «иное» в пре­дельно кратком виде выглядит так. Архитектура, которая декларируется как аскетичное служение, как нечто «уместное», с одной стороны, и гра­мотное — с другой, превращается в таинство про­странства, сотканного из света. Можно искать и в том, и в другом профессиональную концепцию и принципы. Но в какой-то момент начинает казаться, что уместнее иные интерпретации. Аске­тичное служение — это не столько модернист­ское кредо, сколько традиционная позиция рус­ского интеллигента. Из нее гораздо более понят­ным оказывается неприятие «арт-жеста», отказ от архитектуры как самовыражения, от игры.

А пространство... Ларин не религиозен, по крайне мере внешне. Тем не менее, в понимании архитектурного пространства как становления света трудно не увидеть гораздо более глубокой, чем события архитектуры 60-90-х гг., традиции. Это ни в коем случае не цитата, не сознательная отсылка к прототипу. Пространство вообще не может быть цитатой, его не читаешь — в нем оказываешься, оно просто есть. И сам опыт пространств, который возникает в ларинских вещах, — есть в нем нечто сопоставимое с религиозным опытом.

Когда приходишь к этой мысли, то тайна ларинского авторитета становится яснее. Внешне вроде бы все просто и даже скучно. Знание за­падной архитектуры создает Ларину авторитет культуртреггера, модернистская серьезность и сдержанность — авторитет принципиальности. Потом оказывается, что эта позиция органична в русском контексте, ибо за ней — не столько «мо­дернизм как мораль», сколько этика интеллиген­ции. А дальше вдруг возникает ситуация чуда. Ибо тебе показывают: если жить в соответствии с этими простыми, в сущности, принципами, то возникает — при всей аскетичности, независимо от средств, материала — метафизическая среда. Самоотверженное служение принципам окупится причастностью к высшему началу, присутствие которого трудно описать словами, но можно ощу­тить, пройдя по выстроенному из света пути.

Александр Ларин в глазах своих коллег

Виктор Лебедев, почетный академик Академии архитектуры и строительных наук, почетный академик Международной академии архитектуры. Лауреат Госпремий СССР и России «Я

«Я поверил в него с самого начала. Ларин очень интересный архитектор, интересный художник. Одаренный, со своим собственным взглядом на архитектуру. Он против диктатуры величественности, поэтому не по­строил ни одного помпезного здания. Он не стремится к этому. Ему важна связь с природой, с окружающим пространством, чтобы архитек­тура была уместной. Может быть, он немножко несовременен, не слиш­ком ловок, не конъюнктурен, не умеет и не хочет заводить интриг с за­казчиками. Он романтик».

Михаил Хазанов, руководитель мастерской «Курортопроект»:

«По значению для цеха Ларин одна из ключевых фигур. Все, что сегодня вышло на поверхность, во многом обязано ему. Это как бы профессиональное таинство. Ларин, как когда-то Габричевский, есть в каждом из людей его поколения. Он всегда в некоторой оппозиции к конъюнктуре времени, к которой половина из архитекторов приспосабливается. У него более целостное восприятие. У каждого при слове архитектура своя ассоциация. Я представляю нескольких людей. И Ларин среди них.»

Сергей Скуратов, «Сергей Киселев и партнеры», главный архитектор проектов:

«Из него нельзя сделать экорше,  снять личную пластику и оголить все до стандартных схем… Он как морской прибой. Он сначала давит массой своего интеллекта, знания времени, ситуации. А потом как бы отходит и начинает угощать человека, приглашая его в путешествие по объекту: раскрывает ему связи, ассоциации, добавляет детали, лучи зрения. А потом снова нахлестывает какой-нибудь глубочайшей идеей… У Ларина очень высокая планка. Начиная проект, он ставит ее на недосягаемой высоте. Дальше он начинает разбегаться. Этот разбег длится очень долго. Он едет на место, изучает культуру, начинает погружаться в среду, впитывает ее. И если находишься рядом с ним, это просто завораживает… Он знает ткань города, он ее чувствует. Это настоящий ремонтник пространства. Он понимает, где надо пространство заполнить, где, наоборот, вычистить, где можно сделать площадь, где нельзя. Он архитектор от Бога.»

Владимир Ходнев, главный архитектор ЦНИИЭП жилища:

«Ларин пример настоящего профессионала, для которого служение профессии составляет истинный смысл жизни. У него нет пристрастия к какому-то определенному направлению в архитектуре. Он всегда ищет новые решения, учитывая современную международную архитектурную практику. Это талантливый, честный, бескомпромиссный человек, готовый отстаивать свои решения в любой инстанции».

Сергей Гришин, «Сергей Киселев и партнеры», главный архитектор проектов:

Когда Ларин говорит об архитектуре, она превращается в ряд интереснейших событий. Стоит поверить первому его слову, и ты оказываешься во власти магии. Чтобы понять его архитектуру, в нее надо войти. Человек входит, и чувствует луч на правой щеке, стену справа, канаву слева и т.д. Все это на коротких пассах. Это не предназначено для конкурсов. Он не работает с простой и плоской схемой, которую снимают люди всех вкусов».