Архитектура в посттоталитарном обществе. 24 года спустя

Материалы этого круглого стола некогда открывали первый в истории номер журнала ПРОЕКТ РОССИЯ, вышедший в 1995 году, — разговор двух архитекторов, одного искусствоведа и исследователя и еще одного урбаниста (хотя тогда это слово еще не вошло в русский лексикон). Казалось бы, многие затронутые в беседе проблемы должны были бы уже разрешиться, — однако большая часть высказанных мыслей, наблюдений и прогнозов остаются актуальными до сих пор.

План беседы, предложенный тогда Бартом Голдхорном, основателем журнала, делился на четыре части, каждая из которых включала в себя обсуждение нескольких взаимосвязанных тем.

I. Архитектура и общество

Выполняет ли архитектор в настоящий момент определенные общественные задачи или он служит лишь интересам частного заказчика? Какую роль может играть градостроительство, как наиболее социально значимый аспект архитектурной профессии, в дальнейшем развитии города? Какие изменения произойдут, по вашему мнению, в русском городе в ближайшие 20 лет?

Селим Хан-Магомедов:

В XX веке архитекторы оказались ориентированы на жизнеустроительные задачи.В нашей стране это было особенно заметно в 1920-30-е годы и в какой-то степени сохранилось до сих пор. Сегодня многие склонны огульно отвергать весь предшествующий опыт. Для русского менталитета вообще характерно отрицание предшествующего периода — так было и во времена князя Владимира Красное Солнышко, и во времена Петра, и позднее, в эпоху классицизма, когда в угоду европейской моде изуродовали почти все боярские хоромы. 

Но архитектура тем и интересна, что она всегда позитивно реагирует на любую, даже имперскую задачу. И мы должны понять, что в ней не может быть критического реализма, как в литературе или живописи, — она позитивный вид искусства.
Ответить на вопрос о современной роли градостроительства в развитии русского города пока трудно. От старого жесткого регулирования мы сейчас отказались, настоящего нового градостроительного законодательства в общем-то еще нет, как нет и настоящего рынка земли, все это только в процессе становления, и едва ли можно заранее сказать, как результаты этого процесса отразятся на будущей архитектурОбраз русского города через 20 лет имеет смысл обсуждать скорее не с эстетической, а со «структурной» точки зрения. В 1930-50-е годы у нас шел беспрецедентный для Европы процесс урбанизации, население городов увеличилось в четыре, а может и в пять раз. В результате соотношение по плотности населения между городом и освоенными когда-то негородскими территориями резко изменилось. Это страшная ситуация. Теперь, в ответ на это, идет странный процесс внедрения горожан в опустошенные пригородные земли в виде дачных кооперативов.

На карте Московской области, например, как грибы растут огромные поселки, население которых в летний сезон во много раз превышает население расположенных поблизости деревень. Этоочень интересная ситуация, незаслуженно оставляемая без внимания архитекторами, ведь «второго жилища» как такового нет ни в Америке, ни в других развитых странах.

Другое интересное изменение ситуации может быть связано с изменением цен на землю в пределах города. Это может привести к снятию ограничений этажности и развитию русского города по американской модели.

Андрей Боков:

Говорить о полной переориентации архитектора на удовлетворение потребностей частного заказчика пока рано, хотя бы потому, что частный заказчик сегодня контролирует весьма незначительный сектор далеко не сложившегося в реальности рынка. Тем не менее, на понимание архитектором своих задач он уже существенно влияет. 

Проблема состоит не в том, какой заказ выполняет архитектор, — государственный или частный, а в том, ощущает ли архитектор при выполнении этого заказа присутствие в себе некой сверхзадачи, не всегда прямо связанной с реализацией чьих-либо целей. Архитектура рождается именно тогда, когда перед архитектором появляется эта иная, отличная задача, и когда клиент ощущает ее как тождественную, близкую ему самому.

Надо сказать, что явление, традиционно описываемое у нас термином «градостроительство», принадлежит скорее репертуару прошлого столетия, с его рожденными в недрах больших империй идеями надпорядка и мегапорядка. Сейчас градостроительства в этом понимании быть не может, на смену ему приходит предложенное западными теоретиками понятие «градостроительного компонента», который должен «встраиваться» в решение каждой конкретной архитектурной задачи.

Ближайшее 20 лет для русского города будут, судя по всему, периодом восстановления нормального «кровообращения». Он будет наверстывать упущенное за 70 лет искусственного сдерживания и застоя. Направление этого грядущего нормального развития сейчас трудно угадать — приток инвестиций в центр Москвы, например, вполне может сочетаться с отсутствием небоскребов в пределах Садового кольца, с интенсивной подземной урбанизацией, а московский Дефанс может быть и далеко в Люберцах. Поляризация, разрыв между несомненно складывающимися трущобами и центром будет нарастать. Нетрудно представить, во что скоро превратятся районы 16- и 22-этажной крупнопанельной застройки, являющие собой, возможно, самое тяжкое наследие советизма. А на другом полюсе будет, конечно, складываться среда для богатых — роскошные дома с арками, рестораны, клубы, магазины и т.д. Возможно, что впоследствии люмпен сожжет эти дома, а потом поселится в них, женится на овдовевших хозяйках и выучится говорить по-французски.

Вячеслав Глазычев:

За термином «общественные задачи», по моему убеждению, стоит один из самых опасных мифов — идеологическая абстракция, обозначаемая словом «народ». В цивилизованном обществе, имея дело с городом, архитектор вступает в отношения не просто с «народом», а с конкретным community, или «сообществом граждан». Выступая в роли заказчика, наша нынешняя бюрократия часто выступает от имени еще не существующего сообщества граждан. В результате заказ так и не приобретает характера «частного», остается анонимным.

Чем точнее архитектор пытается выполнить частный заказ, — то есть не индивидуально или бюрократически частный, а трактуемый как частный, перестающий быть анонимным, — тем больше дополнительного содержания он в состоянии внести в свою работу. Даже формально бюрократический заказ, когда он волей-неволей приобретает определенную персонализированность, создает возможности для персонализированности архитекторов, независимо от отношений собственности. Поэтому я не вижу противоречия между терминами «частный заказчик» и «общественные задачи».

Как уже успели заметить мои коллеги, градостроительства в прежнем смысле у нас больше не будет, и носители этой идеи, и связанные с ней учреждения вымирают «как класс». 

Сейчас я перевожу книгу одной американской нонконформистки Роберты Грац под названием «Живой город», в которой она ввела очень понравившийся мне термин urban husbandry (русским аналогом могло бы быть слово «градоводство» — по типу «животноводство», «овощеводство»). Он обозначает новый тип отношения к городской среде как к своего рода изображению на глиняной табличке, в которое непрерывно вносятся локальные коррективы и усовершенствования: тут подправить, там добавить, изменить и т.д. 

У нас уже происходят некоторые положительные подвижки в этом направлении, в частности, обнаружение меньшей масштабности, с соответствующим возрастанием плотности деятельности на единицу городской площади. Как ни парадоксально, гораздо дальше Москвы продвинулись в сторону этой новой идеологии средние российские города, с которыми мне приходилось работать в течение последних трех лет, — поэтому происходящие в них сейчас процессы представляют, может быть, даже больший интерес с точки зрения проблемы будущего российского города.

Активно идущая в средних и малых городах приватизация городской земли наряду с появлением определенных законодательных мер (таких, например, как действующая уже во Владимире жесткая зональность) мгновенно меняет ситуацию, способствуя, в частности, оживлению старых городских центров с малоэтажной каменно-деревянной застройкой. Эта застройка на глазах приобретает другой ценностный статус, становится местом, которым интересуются потенциальные и реальные инвесторы.

Евгений Асс:

Прежде всего следует уточнить, что когда об «общественных задачах» архитектора говорит (в лице Барта Голдхорна) западный либеральный интеллектуал, он подразумевает, конечно, не абстрактную химеру из арсенала советских идеологических клише, а вполне реальную проблему профессиональной ответственности, которая для архитектора на Западе давно уже стала condition sine qua non (лат. «непременным условием» — прим. ред.). Ответственности, в конечном счете, за качество жизни потребителей архитектуры, ответственности не только перед одним клиентом, но перед какой-то значительной группой людей. Сознательный архитектор где-нибудь в Голландии или Швейцарии старается строить в системе некой гражданской нормы, которой у нас, к сожалению, нет, а возможно, и не может быть.

То же и на уровне города: все здешние архитекторы кормятся сейчас заказами на переоборудование (с нарушением всех норм!) квартир для «новых русских», не желая замечать, что в результате идет практическое выморачивание центра за счет аборигенов, которые огромными массами выезжают на городские окраины. Разумеется, центр нуждается в реконструкции, но во многих странах, и, кстати, не без влияния социально-ответственных архитекторов, давно появились муниципальные правила, которые препятствуют созданию поселений людей с одинаковым уровнем дохода и не позволяют создавать трущобы.

Говоря о норме, я имею в виду не только норму в культурном смысле, но и регулятивные параметры, определяющие «нормальное», то есть естественное развитие города. Отсутствие таких норм (зонирования, простых регулирующих правил) — характерная черта последнего периода жизни российских городов. Все решалось «волевым» образом на градостроительных советах — так, сяк, пониже, повыше.

Повсеместное отсутствие нормы, представления о некоем нормальном, достойном образе жизни настраивает меня скептически и в отношении ожидания каких-либо фундаментальных позитивных изменений в русском городе через 20 лет. В лучшем случае алкоголики, которые привыкли толпиться у пивных киосков, получат кафе или трактир, где они смогут уже комфортно пить, — хотя и это не так уж мало.

II. Архитектура как профессия

Как складываются в новой экономической ситуации отношения между архитектором и властью, архитектором и клиентом, архитектором и строителем, архитектором и его коллегами?

Селим Хан-Магомедов:

Первые 15 лет развития советской архитектуры можно назвать периодом безвластия — власть занималась чем-то своим, и архитекторы счастливо избежали ее опеки. Второй период был уже сильно отмечен властными вкусами, хотя художественный уровень архитектуры при этом оставался еще довольно высоким. Что касается сегодняшнего положения, то не знаю как в провинции, а в Москве власть шокирует архитектора своим поведением. У нас есть две академии, у нас есть бог знает что, — но все, закрыв рты, смотрят, как мэр Москвы Лужков диктует даже стилистику построек, как это было при Когановиче.

В отношениях между архитектором и клиентом появилось много нового и интересного. Диктаторские полномочия в сфере строительства (что было бы идеально) архитектор получит еще не скоро, а пока надвигается период некоторой эклектики, распада стилистического единства, который, на мои взгляд, будет сопровождаться определенным снижением эстетического уровня. 

В принципе, в нормальной ситуации архитектор должен диктовать строителю. У нас так было в 1920-е годы, когда, например, члены профсоюза коммунальников заставили Мосстрой полгода искать инженера, который смог, в конце концов, рассчитать консоли выступов для мельниковского клуба имени Русакова.

Вообще, острые по форме проекты стимулируют развитие инженерной и строительной технологии. Но начиная с хрущевских времен положение нашего архитектора резко изменилось, он оказался в роли лошади, на которой сидит строитель. В результате мы так отстали в строительной технике, что это теперь бросается в глаза всем.

Внутрипрофессиональные отношения осложняются сейчас из-за отсутствия настоящей творческой иерархии. Союз архитекторов как-то не берет на себя функцию ее создания. Скажем, в те же 1920-е годы существовало Московское архитектурное общество, которое организовывало конкурсы на все крупные постройки. Конкурсы шли постоянно, и в результате такого быстрого перебора архитекторов иерархия резко изменилась, поскольку одни и те же архитекторы получали 1-е и 2-е премии в нескольких конкурсах. Этого сейчас, к сожалению, нет.

Андрей Боков:

Я, как представляется, гораздо сильнее моих коллег вовлечен в складывающуюся сегодня в Москве вокруг и внутри архитектуры принципиально новую систему отношений. На моих глазах, к примеру, произошло прелюбопытнейшее изменение очертаний Юрия Михайловича (Лужкова — прим. ред.). Еще два года назад он приходил в Союз архитекторов или в ГлавАПУ и говорил буквально следующее: «Ребята, это архитектура, это ваше дело, вы уж, пожалуйста, сами решайте». Но в течение двух лет его благополучно перевоспитали, научили указывать, проектировать, решать профессиональные архитектурные вопросы. С другой стороны, все перспективное планирование, финансирование, вся служба заказчика (приемка и т.д.) по Москве сосредоточены теперь главным образом в возглавляемом Владимиром Иосифовичем (Ресиным — прим. ред.) Департаменте строительства.

Короче говоря, такой концентрации власти и денег в руках небольшой группы людей отечественная история не знает. И это при том, что сами объемы строительства в Москве существенно выросли. Главное, что нет никаких механизмов защиты от такой концентрации власти. Следствием становится беспрецедентная и полная бюрократизация и централизация архитектурного процесса, жесткий вкусовой контроль, полное отсутствие новаций и каких-либо гарантий от масштабных ошибок.

Теперь о клиенте. Появился клиент. Абсолютно невоспитан, необразован, денег не платит или старается не платить. Когда из таких клиентов получатся новые Медичи — непонятно.

Со строителем вообще любопытно. Он просто говорит: «Ты хто? Ты зачем нужен нам здесь? Ты вот это вот рисуешь что ль здесь? Да у меня вот — Колька, ну ка покажи че ты там», — и голодный собрат откуда-нибудь из голодной Молдавии несет что-нибудь сгоношенное за ночь. Такому строителю архитектор нужен в лучшем случае для проведения согласований. Еще лучше, когда приглашают в Москву подрядчика с Северного Кавказа. Сейчас очень модно приглашать подрядчика с Северного Кавказа. Он разворачивает здесь свои мощности, покупает заказчика в лице Москапстроя — и нет вопросов. Зачем ему архитектор? Он согласование покупает. «Какая архитектура? У меня есть тут Москомприрода — они берут 10 тысяч за согласование, а это вот историки — они 5 тысяч, у меня написано, стоят».

А банки-инвесторы приводят на поводке своего архитектора-иностранца, который, как правило, оказывается не лучшим.

Какие могут быть отношения с коллегами, когда у нас нет никакой устойчивой нормы элементарных деловых отношений? При советской власти архитектор занимал все же какое-то положение, не устраивавшее нас всех, но, тем не менее, имевшее некий ряд устойчивых атрибутов. Это положение было определено весьма циничной властью, но даже эта власть понимала, что нужна ниша для архитекторов — дескать, пусть себе живут. Сейчас абсолютно реальна опасность того, что мы сами, вместе с новой властью, с клиентами и строителями эту нишу ликвидируем. Профессию архитектора как часть культуры.

Вячеслав Глазычев:

Я такой же москвич, как и мои уважаемые коллеги, но уже три года работаю вне Москвы. В Москве я занимаюсь только педагогикой и публицистикой, считая, что Москва для меня — это мертвая зона, где совершенно нечего делать. Поэтому то, о чем я буду говорить, — это как бы жизнь на другой планете. Хотя и на соседней.

Муниципалитеты областных городов, с которыми мне приходится работать, — это власть, совершенно не тождественная могучей московской бюрократии. Во-первых, она не утратила уважительного отношения к местным архитекторам — к их мнению прислушиваются в профессиональных вопросах. Со мной, как с внешним экспертом, новая власть вежлива и воспитанна.

Причина такой демократичности и цивилизованности, разумеется, не в «убеждениях», а в том, что областная бюрократия несравненно беднее московской, она вынуждена играть в более мягкие игры с носителями овеществленного капитала — производственной и владельческой элитой — и с потенциальным инвестором.

Я как раз выступаю в роли промежуточного звена, создавая новую в России профессию, — development consulting, т.е. «архитектор как консультант под программу развития». Шаг за шагом это начинает получаться, поскольку выясняется, что такая деятельность каждому по-своему выгодна. Выгодна городской власти, которая обнаруживает, что обладает большим потенциалом — потенциалом среды. Выгодна инвесторам, которым объясняют, что их инвестиции могут быть более эффективными, чем они это себе представляли. Выгодна жителям, поскольку я все время работаю в режиме public participation — и представляю их интересы на всех уровнях профессиональным языком.

Восхитительная, полная независимость от Москвы привела к тому, что уровень самосознания областной власти поднялся на порядок, и поэтому работа с этой властью идет в настоящем творческом диалоге, чего раньше и помыслить себе было нельзя.

Строители, с которыми я сталкиваюсь на областном уровне, ведут себя также совершенно иным образом — они бегают в поисках работы. Они покупают столярку в Красноярске, а сантехнику в Италии, потому что там это дешевле, чем в Москве или во Владимирской губернии, и вообще стали более интересными и динамичными людьми. И отношения у меня с ними не очень сложные, по крайней мере, на теперешней стадии подготовки и определения возможностей.

Более гармоничные отношения, чем мои отношения с коллегами на периферии, трудно даже представить. Во-первых, я скорее создаю им работу, чем отнимаю, и это всем скоро становится понятно. Во-вторых, я, в известном смысле, их адвокат и через меня они могут обеспечить себе достойные условия работы.

Евгений Асс:

В идеале взаимоотношения архитектора с властью должны сводиться к регулированию властью строительных действий: власть выделяет территорию, затем признает проект целесообразным или нецелесообразным. Власть эта должна существовать в виде муниципально-демократических представительных органов, и ее полномочия должны быть строго определены — во многих странах так и происходит. Здесь я возвращаюсь к своей любимой теме — теме «нормированности»: специфика нынешней России состоит в том, что нормы отношений во всех областях отсутствуют или только складываются.

Взаимоотношения архитектора с клиентом в нормальной ситуации просто определяются контрактом. Если клиент хам, то с этим, конечно, ничего не поделать — хамство на его совести, но как только появится контракт, отношения сразу переходят в другую плоскость, поскольку все действия предпринимаются уже на юридическом основании.

Отношения со строителем, с моей точки зрения, это вопрос уже архитектурной идеологии. Я не могу согласиться с С.Хан-Магомедовым, когда он говорит, что архитектор — это диктатор.

На мой взгляд, современная ситуация в архитектуре во многом связана именно с движением архитектора в строительство, с его включенностью в процесс развития строительной технологии.

У нас, в силу некоторой умышленной контрпозиции, технологией строительства и новыми материалами никто из архитекторов (по крайней мере, после Бурова) толком не занимался. За этим стоит определенный тип школы — тип Ecole des Beaux-Arts, где композиционное начало заметно превалирует над утилитарным и технологическим. В современной Европе более распространена другая концепция, согласно которой архитектор прежде всего должен уметь построить добротный дом, а художественные качества если будут — хорошо, а уж если нет — так извините. Существует определенная добротная норма, на фоне которой возникают пики или провалы. Таким образом архитектура осознается как высший класс строительного искусства.

В сравнении с этой моделью уродливым выглядит наше категорическое отторжение строителя как типа культурного деятеля.

Отношения внутри цеха — в неменьшей степени, чем отношения вокруг профессии, — несут на себе бремя последствий абсурдного советского уклада. Чрезвычайно сложной, например, представляется проблема участия архитекторов в структурах власти, что на каждом шагу приводит либо к протекционизму, либо, наоборот, к блокированию проектов своих коллег.

III. Архитектура как институция

В какой мере необходимо регулировать положение в архитектуре, например, в виде лицензирования, строительных норм, этики, образования?

Селим Хан-Магомедов:

Что касается лицензирования, то здесь интересно обсудить появившуюся сейчас практику выдачи лицензий на архитектурное проектирование крупным строителям и инженерам без специального архитектурного образования. До 1903 года право на проектирование у нас могли получить только дипломированные архитекторы. Потом почему-то государство стало давать такое право сначала инженерам-строителям, потом инженерам-путейцам, инженерам-коммунальщикам и т.д. В конце концов, архитекторы подняли крик, так как города стали заполняться непрофессиональными с точки зрения эстетики зданиями.

С проблемой этики у нас тоже не все в порядке. Не было и нет, к примеру, системы охраны авторства. Архитектор может выиграть конкурс на здание театра где-нибудь в Саратове, но если он, скажем, преподаватель МАрхИ, то его в лучшем случае возьмут вместе с заказом в крупный коллектив и сделают десятым автором. Так, впрочем, бывало и раньше.

Например, Щусев, кто бы на него ни работал, всегда подписывался один. Рербергу, который был инженером по канализации и каменным основаниям, всю архитектурную часть Киевского вокзала сделали дипломники Училища живописи, ваяния и зодчества. Из приемлемых моделей мне вспоминается существовавшая в 1920-е годы небольшая строительная фирма, во главе которой стоял известный инженер Прохоров. Там был свой архитектор по фамилии Миттельман, который не столько проектировал, сколько доводил до рабочих чертежей эскизные проекты, сделанные по заказу фирмы, в частности, Ильей Голосовым (сам он, кстати, был учеником Голосова). И подписывался как соавтор.

Образование, как мне кажется, должно быть по преимуществу универсальным, с частичной специализацией. Особенно сейчас, когда мы переходим к частным фирмам и архитектор больше не может надеяться, что ему всю жизнь будут заказывать только детские сады или школы.

Андрей Боков:

На мой взгляд, исправлять теперешнюю сложную ситуацию нужно не с помощью лицензирования и строительных норм. В России неписаному закону всегда подчинялись больше, чем писаному, и эти неписаные законы существовали всегда и в нормальном обществе, и в блатном мире. Сейчас их нет.

Необходимо профессиональное сообщество, которое выработало бы писаные и неписаные законы, должен быть суд чести в Союзе архитекторов, да и сам Союз должен стать другим — он должен состоять из других людей. Происходящее сегодня — это профессиональная драма, и преодолеть ее, найти защиту от клиента, от власти и от коллег архитектор может только через профессиональный союз нового типа.

Вячеслав Глазычев:

Лицензирование — вещь теоретически хорошая, но у нас оно до сих пор основывалось на волюнтаристской логике Совета при главном архитекторе: дипломированный архитектор А решает, имеет ли дипломированный архитектор Б право работать. Это ужасная традиция, и в этом смысле я противник лицензирования. Хотя все мы знаем, что есть и другая схема.

Строительных норм у нас до сих пор сколько угодно, но основная масса их чрезвычайно устарела. А вот городские нормы как элемент городского законодательства еще только начинают созревать, и здесь роль — я все же воспользуюсь этим фальшивым выражением — социально-ответственного архитектора неизмеримо велика. Будут ли в городском законодательстве элементы, определяющие качество среды, или такого нормативного блока вообще не будет, — это очень существенно.

Ни о какой культуре авторского права речь идти не может, пока 80% строительства вне города Москвы идет без архитектора. Это старые, краденые, адаптированные проекты, бывшие работы институтов типа Граждансельстрой. Они анонимны. Это какой-то «дикий запад», и это надолго. Довольно скептически поэтому я оцениваю и возможность создания нового полноценного архитектурного сообщества. Для этого, как это ни грустно звучит, должно вымереть целое поколение, включая меня.

Говоря о проблеме образования, мне интересно было бы вернуться к опыту работы в провинции. Постепенно я пришел к выводу, что необходима архитектурная школа вне Москвы и Петербурга. Дело в том, что существующий теперь в столицах тип образования с его подсознательной ориентацией на мегаполис чисто культурно-психологически не покрывает проблемы среднего и малого города и, тем более, поселков, бывших деревень и т.д. Поэтому сейчас, на базе крошечной группы из Владимирского политехнического института, при моем участии, возникает новая маленькая архитектурная школа, в которой студенты вдохновляются не амбициями непременно выиграть конкурс в Токио, а стремлением работать на уровне средовой организации в добротном ключе.

Евгений Асс:

Лицензирование в его сегодняшнем виде я категорически отвергаю. Мы знаем массу стран, которые обходятся без лицензирования, и где лицензией является собственно профессиональная деятельность. Если она есть — жизнь сама укрепляет архитектора в его праве.

Лицензирование, которое принято в США, — это фактически экзамен на знание законов и норм, действующих на территории того или иного штата. А у нас лицензируется «красота», и на лицензионную комиссию приносят акварели, что должно свидетельствовать о некоторой «особой напряженности творческих исканий». Что же касается лицензирования какого-нибудь Рерберга, то если бы у нас повсюду были такие рерберги, которые собирали бы вокруг себя молодых ребят и строили Киевские вокзалы, я бы ничего против не имел.

Этический вопрос не сводится для меня только к проблеме охраны авторских прав. Я уже упоминал, например, о протекционизме и блокировании чужих проектов. Но я не могу разделить пафоса Андрея Бокова, который считает, что все проблемы должен решить вновь образованный профессиональный союз. Сейчас в нашей стране эпоха диссоциации, а не ассоциации. Все нормальные профессиональные организации создаются постепенно, как средства защиты и регулирования отношений, позволяющие избежать демпинга в расценках, наладить внутрипрофессиональные отношения и т.п. Должно пройти некоторое время, пока эти отношения выявятся здесь настолько, что их можно будет регулировать. Тогда новый союз сложится сам собой, по необходимости.

Наше архитектурное образование находится сейчас в сложном положении, поскольку оно совершенно выпустило из своего поля зрения актуальные проблемы профессии. В нем уже давно рассосалась легкая прививка ВХУТЕМАСа. Проблемы отношений с городом, отношения с современной культурой, проблемы философии, социальной ответственности, экологии — все это сейчас за рамками образования. Поэтому мы и видим в Архитектурном институте бессмысленные фасады в 50-м масштабе, непонимание конструкций, материалов, деталей, проекты, в которых отсутствует реальная человеческая жизнь. 

Вообще говоря, Московский архитектурный институт обречен в том виде, в котором он сейчас существует. Это, похоже, понимает и его ректор А.П. Кудрявцев, которому остается только ждать, что институт умрет своей собственной смертью, поскольку изменить что-либо при существующем финансировании высшего образования невозможно. Таким образом, очень мало шансов, что мы скоро получим так необходимую нам новую генерацию архитекторов, воспитанных на современном культурном уровне.

IV. Архитектура как творчество

Есть ли у современной российской архитектуры характерные особенности? Определяются ли эти особенности целиком социально-экономическим положением или же они имеют культурные корни?

Селим Хан-Магомедов:

Сейчас много появилось у нас национал-патриотов, и мало кто осознает, что наша традиция — это и послепетровская архитектура, и XIX век, и Мельников, и Жолтовский. Не только наш авангард, который удивлял Запад и функциональностью, и художественностью, но и наш выросший из неоклассики «сталинский ампир» — очень сильно художественно насыщенное явление.

Мы много топтали украшательство, но уровень нашей неоклассики в XX веке был очень высок. Сама идея русской «художественности» сказалась в том, что в начале века из эклектики мы нашли блистательный узкостилистический выход в неоклассику. Вообще русская архитектура, вплоть до недавних работ «бумажников», отличается такой повышенной художественностью, и в исторической перспективе предстает как архитектура все-таки аккумулирующая, хотя и не всегда высокохудожественные вещи.

Я говорю это к тому, что сейчас, из-за сложности ситуации, наступает новый этап повальной эклектики, который будет сопровождаться некоторым снижением эстетического уровня. Но бороться с этим, пытаясь искусственно ориентировать архитекторов на национальные традиции, как мне кажется, нельзя — теория здесь должна умерить свои притязания.

Андрей Боков:

Как показали здесь мои коллеги, профессия архитектора в настоящий момент дифференцируется, и наряду с традиционным архитектурным проектированием появляется project management. Это, конечно, замечательный вид деятельности, но то, что в Европе и Америке он стал уже вытеснять архитекторов, меня не радует. Я считаю архитектуру занятием совершенно иной природы, и стремлюсь к тому, чтобы это различие между профессиями сохранялось. В этом есть для меня очевидный смысл — персональный, общественный, культурный и практический. Для project management нет никакой нужды в том глубоком внутреннем персональном переживании свободы, которое приходит в русскую архитектуру и составляет, я бы сказал, ее главную сегодняшнюю особенность.

Я не склонен ругаться эклектизмом. Эклектизм представляется мне нормой архитектуры свободных людей, архитектурой вне стилей, жестко диктуемых государством.

Евгений Асс:

Слушая Андрея Бокова, я начинаю понимать, что, говоря об архитектуре, мы все имеем в виду совершенно разные вещи. То, что имеет в виду он, восходит к классической традиции создания уникальных шедевров, когда героическое начало художника, его харизматическая жертвенная натура реализовывались в виде некоторых архитектурных чудес. Но архитектура как функциональный институт общества этим не занимается. Конечно, можно назвать архитекторами выпускников МАрхИ, которые даже с тройкой в дипломе уверены, что им есть что сказать возбужденному человечеству. Но проблема даже не в том, что большинству из них на самом деле сказать нечего.

Своим студентам я пытаюсь объяснить, что архитектура вообще не есть инструмент самовыражения. Архитектор представляет собой скорее некоторую линзу, которая может сфокусировать в себе совокупность данных окружающего мира и породить более или менее пристойную проекцию этого мира. Как раз такое понимание архитектуры у нас в стране отсутствует. Отсутствует, более того, сам архитектурный дискурс, несмотря на существование двух академий, Архитектурного института, Союза архитекторов и т.д.

Наша архитектура — архитектура не просто чудовищная, а архитектура чудовищно неотрефлексированная. И это при том, что интеллектуальное возбуждение, напряженность архитектурного мира сегодня исключительно высоки, может быть даже выше, чем в 1920-е годы, поскольку ситуация сейчас гораздо драматичнее. Ожидать того, что у нас сейчас с бухты-барахты возникнет какая-то архитектура, и русская душевность в своем необъятном художественном порыве породит какое-то изумляющее мир качество, — не только тщетно, но и вредно.

Вячеслав Глазычев:

Я, как это ни странно, должен поддержать здесь Евгения Асса. Есть предметы, допустимые в теории и недопустимые в нормативном сознании, что, вероятно, и имел в виду Селим Хан-Магомедов. Творчество для меня — замечательный предмет теории и истории культуры, но в повседневной практике я стараюсь это слово не употреблять. Немецкое gute arbeit для меня гораздо ценнее, а уж была ли моя работа творчеством или нет — это как-нибудь определится постфактум. 

Имеющая место в нашем образовании установка на самовыражение, когда еще нечего выражать, когда не состоялось еще приобщение к культуре, действительно очень разрушительна.

Селим Хан-Магомедов:

Да, но если мы научим студента только социальному поведению, забыв при этом сделать из него архитектора, то мы, таким образом, методологию поставим впереди инструментария. Из него выйдет прекрасный методолог — и все.

Евгений Асс:

Я говорил не просто о методологии. Это способность к трансляции внешнего мира через себя в архитектуру. Трансляция — вот предмет, которого больше всего не хватает в нашем архитектурном образовании.

Андрей Боков

Я бы хотел пояснить свою позицию в одной фразе. Архитектура ни в коем случае не есть лишь ответ на внешний вызов. Вся наша деятельность, наши ценности и предпочтения, мотивированы совершенно другими обстоятельствами, и обучить этому через реакцию на внешний раздражитель невозможно.

Вячеслав Глазычев:

Убеждать моих коллег в необходимости внутреннего вызова, пожалуй, излишне. Если бы мы все не были психами, у которых есть внутренний вызов, — мы бы просто не пришли на этот «круглый стол».

читать на тему: