Борис Пастернак: «Что такое памятник?»
Стоят рядом два дома, один – памятник, другой – нет, в чем их отличие? Разговор не про табличку «Охраняется государством», а по существу. Часто табличка есть, а некоторые здания, даже некоторые виды наследия все равно полноценными памятниками не признают — например промышленную архитектуру или рабочие поселки 1920-х годов. Где тот рубеж, когда разногласия по поводу «памятник – не памятник», мягко скажем, неуместны? Кто наделен правом решать судьбу постройки, кому выдан на это мандат?
Одни считают, что в городе еще тысячи неучтенных ценных зданий. Другие — что в Москве избыток памятников, и это тормозит развитие девелопмента, что следует подвести черту и больше в памятники не принимать. А то сплошь и рядом: купишь дом, только начнешь им заниматься, а он бац — и стал памятником. Кто виноват, кто компенсирует упущенную выгоду? Мы отвечаем, что выявление памятников идет рука об руку с исследованием городской застройки, что критерии общественной значимости культурного наследия тоже не стоят на месте, поэтому зданий, которые нельзя сносить, значительно больше, чем уже числится в реестре. Можно ли в этом усмотреть диктат наследия? И вообще, наследие — священная корова или нет?
Сравнивая Москву с другими городами, в том числе с туристическими мекками, пять тысяч памятников на 114 тыс. зданий, из которых семь тысяч составляют центр города, — это много или мало?
Чтобы уйти от пресловутой экспертной оценки и административного произвола, когда-то предлагали автоматом объявить все здания до 1917 года памятниками. Хотя если все здания в городе памятники, то это значит, что ничто не памятник — стирается ценностная иерархия.
Скажу крамольное: а кто-нибудь проверял, все ли объекты, внесенные в московский реестр памятников, реально тянут на это звание? Я говорю не про собор Василия Блаженного или церковь Вознесения в Коломенском, а, например, про здание на Никитской, в котором в 1905 г. якобы помещалась редакция большевистской газеты «Вперед», или выпотрошенный дом в Левшинском переулке, где организатора советского здравоохранения В. А. Обуха в 1918 г. посетил Ленин.
Кроме того, все мы знаем, почему в некоторые периоды список выявленных памятников так активно пополнялся. Охранный статус пусть не всегда гарантированное, но одно из самых надежных лекарств от сноса. И здесь не должно быть никаких претензий, ведь когда укрывают партизан в подполе, не спрашивают, какие у них были отметки по географии в шестом классе.
Не обсуждая очевидную уникальность церквей и дворцов, посмотрим на уровень ценности и сохранность остальных зданий-памятников, их градостроительного окружения. Ведь очевидно, что если по насыщенности памятниками мы догоним Париж или Петербург, в Москву ценители архитектуры со всего мира в одночасье не повалят.
Памятники — это здания, ценность которых осознана обществом и сохранение которых необходимо, простите за высокопарный слог, в интересах будущих поколений. Принято говорить, что они — одна из основ национальной культурной идентичности, национального самосознания.
Такое понимание наследия предполагает определенный общественный консенсус. Нас спрашивают: а каковы критерии оценки ценности? Шершавым языком закона это звучит следующим образом: памятники — «объекты недвижимого имущества со связанными с ними произведениями живописи, скульптуры, декоративно-прикладного искусства, объектами науки и техники и иными предметами материальной культуры, возникшие в результате исторических событий, представляющие собой ценность с точки зрения истории, археологии, архитектуры, градостроительства, искусства, науки и техники, эстетики, этнологии или антропологии, социальной культуры и являющиеся свидетельством эпох и цивилизаций, подлинными источниками информации о зарождении и развитии культуры». Хорошо. А судьи кто? Кто наделен правом решать — это памятник, а это нет? Что достойно быть взятым под государственную охрану, а что — нет?
Осознание наследия как общего, публичного блага — это не популизм. Памятник или не памятник не решается референдумом. В противном случае мы бы с вами слушали только Филиппа Киркорова, а записи Баха с Бетховеном отправились бы на помойку. Охлократия судьбу произведений искусства не вершит. Упрощая, можно сказать, что история и теория архитектуры вырабатывают некую (постоянно меняющуюся) систему ценностей, внутри которой мы находим место тому или иному явлению. Формируется модель, где архитектурным шедеврам отводится роль заснеженной горной гряды на горизонте, с которой мы соотносим высоты холмов и пригорков.
С памятниками истории, казалось бы, проще. Раз известно, что в этом доме жил Белинский, значит он памятник. Но начинаются вопросы: а в какой части дома он жил, сохранились ли интерьеры той квартиры, а что если фасады дома с тех пор поменяли свой облик, и при Белинском он выглядел по-другому? Я не касаюсь здесь периода, когда отношение к истории имело идеологическую окраску. Сегодня одни герои, а завтра другие…
Кроме того, инерцию принципа «чем старее — тем ценнее» никто не отменял. Таким образом, за бортом этой селекции рискуют остаться объекты, не осененные древностью. Или раз в архитектуре прошлого преобладал декор, вне столбовой дороги официально признанных памятников архитектуры может оказаться скромная, «бедная» архитектура, не проявленная в деталях. Архитектура без скульптур, росписей, прочих атрибутов роскоши. К примеру, упомянутый уже конструктивизм, который различными слоями общества воспринимается неоднозначно. Речь не о зданиях первой руки, а о массовой жилой застройке. Не все готовы признать ценность рабочих поселков 1920-х годов.
Новые хозяева жизни воспринимают такие кварталы как нечто серое и невзрачное. Они ассоциируются не с тем советским прошлым, за которое распирает гордость, а с тем советским бытом, из которого всегда мечтали вырваться, с коммуналками и рабочими общежитиями. И тут какие-то высоколобые говорят, что это лучшие дома в Москве, чуть ли не шедевры! В голове не умещается. Да и жильцы квартир в этих домах с текущими трубами и потолками тоже, мягко говоря, не готовы восторгаться тонкостями архитектуры авангарда.
Вот мы сидим напротив ЦДХ. Что может увидеть человек в пересчете этих «спичек» и лысых стенок, когда архитектура для него — это балясины, башенки, лепнина, благородный камень, позолота. Какой чип надо вживить в головы, чтобы начать считывать ритмы композиции, почувствовать чистоту пропорций, красоту линий? Или к каждому такому зданию следует приставить толмача, который будет помогать распознавать все тонкости? Капелле Роншан не нужны переводчики, она без обиняков лупит по мозгам, не оставляя равнодушным. Но, может быть, тогда она произведение искусства, а ЦДХ — нет?
Помимо этого, мне иногда кажется, что в массовом сознании господствует представление о том, что Новое всегда лучше Старого. Новая стиральная машина заведомо лучше старой. Старой – место на помойке. Мы переходим на новый социальный уровень, меняем место жительства, покидая старое без сожаления. Там мы испытывали стеснения, унижения, мечтали о новом. Мы всю жизнь пахали и вот обрели наш Sweet Home. Старый должен быть разрушен. Забить осиновый кол в прошлое, чтобы оно не хватало нас за ноги. Новое — символ лучшей жизни, обретения нового качества. Покосившиеся домишки в родном городе — это старье, это рухлядь.
У нас нет задачи залезть людям в голову, искусственно навязать любовь к конструктивизму или промышленной застройке XIX века, но восприятие обществом специфических типов наследия влияет на отношение к ним. Признание за ними статуса памятников определяет возможность их сохранения и реставрации. Ведь мы не требуем, чтобы какой-то краснокирпичный цех исторической шоколадной фабрики реставрировали так же, как палаты XVII века. В части возможностей приспособления, новых внедрений и материалов процесс их реставрации достаточно различен.
Но мы все время слышим демагогические утверждения тех, кто принимает решения: реставрация — это так сложно и дорого, с какой стати мы должны реставрировать эти серые и убогие рабочие поселки с просиженными унитазами и текущими ваннами, их вы тоже требуете сохранить? Это говорит не о том, что идет поиск решения, что имеется желание нащупать оптимальный путь, оптимальную стратегию реставрации, это говорит об исходном отторжении какого-то органа, который, мы тешим себя надеждой, нам удастся пересадить, расширяя палитру московских памятников.
Важно понимать, в чем сущность законодательства об охране памятников. Зачем защищают наследие? Ведь не ради самого процесса, это не самоцель. Наследие сохраняется, регенерируется, только если оно живет. Мы можем сколько угодно с него сдувать пылинки, но в силу внешних и внутренних причин, не будучи интегрировано в современную жизнь, оно рано или поздно все равно придет в упадок.
Важно не просто сохранить, а вдохнуть жизнь. И это предусматривает, я не скажу — поиска компромисса, это слово по отношению к наследию за последние двадцать лет полностью дискредитировано, но применения целой цепочки мер, целой серии наработанных мировой архитектурной и реставрационной теорией и практикой приемов, направленных на исследование — консервацию — реставрацию — приспособление к современному использованию памятника. При этом неизменного свода правил не существует — процесс постоянно развивается. Какие-то приемы уходят в прошлое, какие-то, как новоделы, современной теорией реставрации подвергаются остракизму.
В любом законодательстве важно видеть содержательную составляющую. Если считывать одни «юридизмы» и пройти мимо направленности закона, то тогда существующий закон об охране памятников будет восприниматься как очень жесткий. Говоря о строгости закона, обычно имеют в виду его карательную составляющую, которая скорее «постфактум». Нам же более важна та часть закона, которая направлена на сохранение, на превентивные меры, чем та, которая назначает наказание за разруше-ния. В то же время, учитывая национальную специфику, для того чтобы закон начал работать, он должен показать зубы. Возможно, он и не совершенен, но в сегодняшней ситуации главное — не допустить демонтажа системы охранного законодательства.
Законодательство эффективно функционирует, если оно является продолжением общественного договора, когда ценность того, что оно призвано защищать, является общепризнанной. Таким образом, оказывается, что пропаганда наследия, его популяризация — значимая часть всей системы охраны памятников.