Дача

Замечательный архивный материал о феномене русской дачи и о том, как он развивался на советском и постсоветском пространстве. Впервые опубликовано более 20 лет назад в одном из наших самых ранних выпусков – ПР09.

В русском языке есть три слова, знакомых решительно всякому иностранцу: «водка», «ГУЛАГ» и «дача». В большинстве русско-английских и других словарях «дача» переводится как «dacha». Обычно это происходит, когда понятие, стоящее за словом, не имеет точного смыслового эквивалента в других языках, а следовательно, и в культуре. В случае с дачей это действительно так. Русская дача – явление абсолютно своеобразное, возможно, не имеющее аналогий.
Отметим прежде всего массовость явления. Точное количество дач в России и в странах постсоветсткого пространства не поддается учету. По разным оценкам, ими владеют от 30 до 40% городского населения. Больше всего дач, разумеется, вокруг крупных городов – Москвы, Петербурга, но и в мелких, типа Юрьева и Петушков, люди имеют дачи, часто в получасе ходьбы от основного жилища. Огромные территории, занятые всевозможными дачными строениями, позволяют говорить об особой, уникальной системе расселения, сложившейся в России на протяжении XX века. 
Этимологически слово «дача» восходит еще ко временам Киевской Руси и означает в узком смысле раздачу князем земель своим подданым, а в более широком смысле – дарение вообще (хлебные дачи, лесные дачи). В общемировой лексикон слово «дача» вошло через русскую литературную классику начала XX века, прежде всего через драматургию Чехова и Горького, когда дача стала частью образа жизни российского среднего класса. Ни Чехов, ни Горький не могли себе представить в ту далекую пору место, которое даче суждено было занять в жизни российского горожанина, когда начнется «не календарный – настоящий XX век».
После революции слово «дача» отчасти вновь обрело изначальный этимологический смысл. Она стала государственным дарением – не столько собственности, сколько своеобразного статуса. Земля стала «общенародной собственностью». Жилье в городах – собственностью государственной. Основной формой расселения стала коммунальная квартира. Даже на селе одноэтажный дом постоянно норовили спроектировать на 2-3 семьи. Дача же – это санкция на некоторую приватность в условиях обобществления почти тотального. Именно эти объясняется появление дачи вкаких-нибудь Петушках – идти из одного сельского дома вдругой имело смысл потому, что это был поход из жизни общественной в частную. Дача – это не столько второе жилище горожанина, сколько увольнительная заключенного, что и делает ее советским феноменом.
В этом пространстве следует искать специфику того, что с известным усилием можно можно назвать архитектурой дачи. Это оформление советской приватности – того, чего в принципе быть не должно, то, что господствующая идеология и государственное устройство в принципе разрешают, но стараются не замечать.
Поскольку архитектор в советских уловиях – лицо государственное, он с дачами не работает. Более того, его присутствие нежелательно, так как предполагает непроходимые двери чиновничьих кабинетов со всеми вытекающими отсюда моральными и материальными последствиями. Проект надо утверждать и согласовывать, лучше без проекта. Если в первоначальную постройку вмешивалась рука архитектора (дачи высшей партийной номерклатуры, научной и артистической элиты и самих архитекторов), то дальнейшая их судьба ни от какой архитектурной воли не зависела. Бесконечные пристройки, перестройки, переделки, старались нигде не фиксировать. 
Историческая рядовая застройка всегда развивается без архитектора. Но в таком случае его роль исполняет традиция. Логично было бы предположить, что типологически наиболее распространенной формой дачного дома или, во всяком случае, его прототипом станет традиционное русское жилище сруб-пятистенок. Но этого не случилось.
Почему – остается скорее вопросом. Видимо, здесь роль сыграло то, что деревня с традиционными избами в советское время тоже стала «обобществленным пейзажем». И, с одной стороны, государство следило за тем, чтобы дачные поселки – сфера частного отдыха – ни в коем случае не смешивались с деревнями – сферой общественного труда. Это должен был быть и был принципиально иной вид поселения – с другим типом и домов, и планировки. А с другой стороны, городской дачник менее всего желал уподобляться во время своего отпуска к пейзанину, и руссоистски припадать к земле. Ибо статус этих пейзан в советское бремя был приближен к статусу заключенных, а их дома не служили образцом достатка.

Вне архитектора и вне традиции дачный поселок являл собой поразительный феномен бурного вернакулярного новаторства. Самые неожиданные формы самого неожиданного происхождения оказывались здесь естественными и уместными. 
В истории дачной архитектуры следует разграничивать два этапа – сталинский и пост-. Строго говоря, сказанное в предыдущем абзаце, относится прежде всего к постсталинскому времени. Критерием разграничения служит доступность приватности. Сталинские трудящиеся отдыхают в санаториях, домах отдыха и т.д. - обоществленно. «Вольница» дачного существования, неоднократно описанная в художественной литературе и кино (скажем, «Сердца четырех»), дозволена ограниченному кругу сталинского истеблишмента. Это высшие и средние звенья советской и партийной номенклатуры, «служилый люд» советского государства, а так же представители творческой интеллигенции. Постоттепельные дачи куда демократичнее – их в принципе могут иметь все. Однако же мера доволенной «приватности» оказывается иной: ограничения распространяются на размер участка, и на тип дома, и на отопление, и долговечность конструкции и т.д. Дача сдвигается от «дачного поселка» к «садово-огородному кооперативу». Правда, в отличие от сталинских дач, с этих уже нельзя выселить при снятии с должности. 
Архитектура дач первого этапа еще несет на себе печать остаточной профессиональности. Дачи возводились централизованным порядком государственными строительными организациями. Если судить по поселку «Переделкино», строители опирались и дореволюционные прототипы – типовые проекты дач эпохи модерна, упрощенные до состояния «пространственно-планировочная схема минус декор».  Впрочем, сюда же могли попадать и проекты Академии архитектуры для сельской местности.
На втором этапе развития принята принципиально иная схема застройки. Государство выделяло землю (сначало 12, потом 6 соток) и предоставляло владельцу самому решать проблему дома, строго ограничивая его лишь максимальной мизерабельностью. Ценой серьезных усилий можно было приобрести типовой сборный каркасный домик. Разворачивание производства таких домиков было отдаленным аналогом событий в «большой» архитектуре – создания ДСК для панельного домостроения. Если дачи первого типа следует рассматривать как деградацию дореволюционного типового проектирования, то дома второго этапа – это деградация идеи заводского домостроения до статуса пилорамы, штампующей сараи.

Жить в этих продуктах было затруднительно. Их обстраивали, перестраивали и совершенствовали. В дачном строительстве мы встречаемся с любимым в советской архитектуре феноменом «свободного творчества масс» на ниве архитектуры. Это свободное творчество предопределялось следующими параметрами: 1. Руководствами по тому, как творить, 2. Материальными ограничениями творческого процесса, 3. Государственными ограничениями его последствий. 
Первое имело ограниченное влияние на судьбу получавшихся форм дачной архитектуры. Многочисленные западные изданий подобного рода рассчитаны на ознакомление потребителя с различными дизайнерскими и оформительскими идеями и помогают клиенту правильно разместить заказы на строительство, проектирование и оборудование. Советские издания типа «Как построить сельский дом», «Печки-каменки», «Советы садоводу-любителю» и т.п. содержат в основном разного рода практические сведенья, рассчитанные на тех, кто будет возводить дом собственными руками. Устроены они по принципу самоучителя игры на баяне. Цель самоучителя в том, чтобы обучающийся смог играть на баяне похоже на тех, кого научили нормальным путем, но хуже. Целью руководства «Как построить сельский дом» было научить хозаина как построить дом, похожий на типовую продукцию «малых ДСК», но хуже. Правда там можно было узнать, как пристроить к дому веранду и собачью будку. 

Что касается материальных ограничений, то они, напротив, имели характер решающего фактора. Планировка и конструкция многих построек определялась экзотическим характером материалов, которые удавалось либо украсть с родного завода, либо приобрести за всеобщую меновую стоимость – водку, спирт или самогон. Мне известна дача в окрестностях Ленинграда, выстроенная из железнодорожных шпал и окруженная забором из высококачественной нержавеющей стали.
Не менее значимым формообразующим фактором были государственные ограничения. Время от времени надзорные организации вмешивались в процесс с карательными мерами на предмет сноса недозволенного самостроя. Вмешательство такого рода носило спорадический характер и рассматривалось дачевладельцами как стихийное бедствие: нечто вроде пожара или потопа. Однако против такого вмешательства применялись меры. 
За использование неучтенных стройматериалов можно было привлечь. Поэтому все новое: кирпич, жесть, новая веранда или крыша – немедленно гримировалось под старое. Сегодняшняя дизайнерская мода на «состаренные поверхности» имеет в советской даче серьезный прецедент  – никто не умел так загадить новое дерево или металл, как советский дачестроитель. Кроме того, по условиям, запрещавшим всякое капитальное расширение домов, все постоянные сооружения маскировались под временные.  Например, некоторым садовым домикам полагалось быть неотапливаемыми, Отсюда противоествественные на первый взгляд способы расположения печей и труб. Наконец, поскольку дачное строительство было одновеременно и областью свободы, и областью пристального внимания государева ока, оно, это строительство, старалось выглядеть возможно более конформным и непритязательным. Все, что демонстрировало социальное или имущественное неравенство, пряталось от глаз или обносилось глухим забором. Мало-помалу именно сам глухой забор, его длина и высота стали универсальным статусным признаком дачной постройки. Тому же, что не находилось за глухим забором, полагалось выглядеть поменьше и поскромнее. Эта мимикрия могла давать своеобразный архитектурный эффект – советская дача, как хорошо спроектированный лимузин, просторнее внутри, чем кажется снаружи.
Стандартные размеры участков и глухие заборы там, где это возможно, отучили хозяев и строителей дач от ландшафтного взгляда на дачную архитектуру. Это, впрочем, может быть следствием каких-то более общих культурных процессов. Мне, например, в огромной статистике обменов квартир практически не приходилось сталкиваться с видом из окна как значимым фактором в оценке жилища, в то время как в Европе, этот фактор считается одним из самых существенных. Большинство Это стало особенно заметно теперь, когда материалы, а главное, размеры дачных домов стали приближаться к областным дворцам культуры эпохи архитектурных излишеств. Интересно, что и теперь большинство застройщиков, исключая самых состоятельных и «продвинутых», предпочитают обходиться без архитектурных проектов. Сегодня, когда вопреки устращающей картине упадка производства и платежеспособного спроса загородные дома продолжают расти как грибы после дождя, мы сталкиваемся с новыми процессами в дачном строительстве. На наших глазах дача начинает уступать место загородному дому. «Сложный порядок» нарезки дачных участков и их органическая застройка заменяются унылыми четырехэтажными избами из красного кирпича. Процессы эти еще не набрали силу, но уникальный в масштабах архитектурно-строительной практики всего мира советский «дачный» эксперимент, по видимому, закончился.

ПР09, 1997 год

Фото: Федор Савинцев