Диалог Кабакова и Бакштейна о коммуналке

Текст беседы Ильи Кабакова с Иосифом Бакштейном о феномене коммуналки был опубликован в 6-м выпуске ПР «Жилье» (1997 год), а сам разговор состоялся десятью годами ранее на даче у Эрика Булатова незадолго до эмиграции Кабакова в США. К тому моменту уже была создана знаменитая инсталляция «Человек, который улетел в космос из своей квартиры» (1985), а инсталляции «Коммунальная кухня» и «Туалет», препарирующие этот атрибут советской жизни, последуют позднее — в 1991 и 1992 соответственно. Сам Кабаков никогда не был жильцом коммуналки, в отличие от его собеседника (Бакштейн рассказывал в интервью, что жил с родителями в коммунальной квартире в старом доме на Новокузнецкой). Эта дистанцированность от опыта принудительного общежития не помешала, а возможно и помогла Кабакову концептуализировать калечащее воздействие коммунального быта на внутренний мир человека и даже архитектуру коммуналок.

Илья Кабаков:
Что касается коммунальности и коммунальной квартиры, хотелось бы обсудить определенные аспекты этих тем, но не с точки зрения прагматики, социального описания, а под другими углами зрения. Меня, в частности, интересуют две проблемы. Во-первых, является ли коммунальная кухня только очевидным социальным злом, калечащим человеческие жизни, — злом, которое может быть преодолено социальным же образом (предоставлением обитателям коммуналок отдельных квартир), или коммунальность, коммунальная квартира выступают как более глубокая реальность, как определенный способ жизни? То есть я предлагаю обсудить коммунальность как довольно сложную проблему, связанную с жизнью человека в социуме, как специфическую форму социальности. Во-вторых, я хотел бы выяснить, является ли коммунальная квартира некоторым эстетическим феноменом, как в свое время ночлежка, столь удачно открытая Максимом Горьким, которому через нее удалось просмотреть буквально все уровни жизни дореволюционной России? Может ли коммунальная квартира с такой же силой показать нашу современную или, назовем так, совсем недавнюю действительность?

Иосиф Бакштейн:
По-моему, острая реакция и неприязнь, которые вызывает у нас тема коммуналки, связаны с тем, что коммунальная квартира стала одной из форм выражения социального насилия и бессмысленности существования. Я бы хотел противопоставить коммуналку другим формам общежития и оценить меру принудительности и меру осмысленности. В южных городах, например в Тбилиси, жизнь происходит во дворе, каждая семья живет неизолированно, все выплескивается во двор, все обсуждают. Но там такой образ жизни является естественным, обусловленным и южным климатом, и южным темпераментом. Сами отношения между людьми располагают к открытости. Коммунальная же квартира — это закрытая зона. Пребывание людей в замкнутом пространстве, которые вдобавок оказались там против воли, мучительно еще и потому, что им не на что опереться внутри себя, у них нет никаких традиций, навыков такой жизни. В отличие от юга, где многие поколения осваивали пространство двора. Я уже не говорю о еврейской традиции — традиции большой семьи, общины. Она вырабатывала адекватные способы канализации психологической энергии, в ней царила стихия доброжелательности. Каждый человек — априорно не противник, а потенциальный партнер в решении общей задачи — судьбы семьи, народа, двора. Словом, это было единство. В коммунальной квартире стихия вынужденности неминуемо чревата насилием. Как ты считаешь, какие есть предшественники у этой формы общежития?

ИК:
Вагон? Вокзал?

ИБ:
Скорее, рабочий барак. Его обитатели — это вчерашние крестьяне, которые привыкли жить в избе. Мы сталкиваемся с социально-психологическим переходом из одной социальной среды в совершенно новую, неизвестную.

ИК:
Почему бы не вспомнить вполне буколические, идеальные примеры коммуналок? По рассказам, там все выглядело умилительно и патриархально: бабушки следили за детьми, соседи приносили что-то из магазина, с удовольствием одалживали все, что нужно. Было ли это? Или это просто грезы? Наверное, ностальгия, воспоминания об этой жизни, как и обо всем, безвозвратно ушедшем в прошлое, всегда окрашиваются в розовые тона. Действительно, были и светлые моменты. Все-таки одиночество — страшная вещь, а любое человеческое взаимодействие — это какой-то контакт.

ИБ:
Вообще, в России традиционно существовала взаимопомощь. Это и понятно. В любом обществе, где не налажена социальная инфраструктура, одному человеку очень трудно жить. Ведь до сих пор мы решаем свои проблемы с помощью неформальных связей — друзей, знакомых, друзей знакомых.

ИК:
В воспоминаниях о коммунальном рае бросается в глаза идеализация нищеты. Буквально через каждое слово упоминается: есть было нечего, одеть нечего, на всю семью — одни тапочки. В идиллический период, когда дело еще не дошло до ругани, каждый обитатель коммуналки знал, что за пределами его квартиры, на той же лестничной клетке, в том же городе — все та же убогая, нищенская жизнь. И потому равенство в единой беде создавало определенную атмосферу. А ужас и злоба возникают тогда, когда импульсивный человек возмущается оттого, что другой — такой же, как он — оказывается на более высокой ступени социальной лестницы.
Не близка ли коммунальная кухня общежитию, детдому, колонии, где люди находятся на самом краю пропасти, влачат самое подневольное и несамостоятельное существование? Коммунальная квартира отличается от других сообществ, таких, как семья, род, банда, жесткими, механистическими отношениями. Вспомни требование вынести помойное ведро именно сегодня, а не завтра. Болен ли ты, умер — неважно. Ты обязан вынести ведро в свой день, иначе будет скандал.

ИБ:
Именно в коммунальной квартире интимные, низовые, глубинные сферы напрямую сталкиваются со страшным механизмом. Если взять лагерь, армию, то там самое страшное и труднопереносимое — это невозможность заняться тем, чем хотелось бы. Все насквозь просматривается, все контролируется, в сортир водят строем и т. д. Эти формы механистичности еще более выпуклые, наглядные. В коммунальной квартире механистичность сочетается с полнотой, интимностью нерегламентированного и неритуализированного существования.

ИК:
В этом-то и состоит щемящий и звенящий ужас.

ИБ:
Коммунальная квартира — достаточно уникальное явление. Оно неизвестно ни Восточной, ни тем более Западной Европе. До сих пор в коммуналках живет около 20% людей. У нас в среднем на человека приходится 15 м, в Америке — около 50, в Швеции — около 100. Фантастический разрыв в уровне обеспеченности жилой площадью. Но ведь есть и скрытые формы коммунальности. К 2000 году обещали каждой семье дать отдельную квартиру, возникла даже целая мифология отдельной квартиры. Но встает вопрос, что считать семьей? Семью определяют чисто формально, так что сегодня в так называемых отдельных квартирах часто возникают формы коммунальности. Они автоматически воспроизводят все черты насильственной, механической организации.
Очевидно, все это связано с имперскими первоистоками нашего общества. Отношения насилия, господства и подчинения универсальны. Они воспроизводятся в любой конкретной ситуации. Например, ответственный квартиросъемщик, любое другое лицо, облеченное властью, может диктовать другим жильцам правила их существования.

ИК:
Для империи характерна формализация всех отношений. Например, центральный вопрос: кого подселять в коммунальную квартиру? Казалось бы, у ЖЭКа минимальный выбор: мужчину можно подселить туда, где много одиноких мужчин, а многодетную семью подселить в другую квартиру. Тем не менее, заселяются первые попавшиеся люди, критерием служит метраж, а совместимость никого не занимает.

ИБ:
Прототип такой коммунальности можно увидеть в любой ситуации, где люди сталкиваются между собой, будь то на производстве или на улице.

ИК:
Но если в этих ситуациях человек может просто уйти, то из коммуналки ему уйти некуда.

ИБ:
Что касается вопроса, есть ли острова среди моря зла, надо сказать, что, исходя из идеи сбалансированности любой человеческой деятельности, когда еще не до конца уничтожена человеческая природа, возможность проявить себя достойным образом неизбежно реализуется. На коммунальной кухне высоко ценятся нормальные, положительные человеческие качества, как, впрочем, и в любой экстремальной ситуации: на фронте, в лагере, в казарме. Это первое, второй положительный момент коммунальности состоит в том, что в ней проявляется общечеловеческое, нечто, что важно всем. Каждый может выйти на коммунальную кухню и надеяться, что его сообщение будет встречено с интересом. «В магазин молоко привезли!» Ах! Все немедленно бросаются за молоком. Или, к примеру, Хрущева сняли! Это же всех касается! Как это не обсудить? Когда мы живем в отдельной квартире, мы в таких ситуациях бросаемся звонить знакомым. А тут мы выбегаем на кухню. Все рядом. «Марь Иванна, слыхали? Никиту-то сняли, а. Я вам говорила, что этот долго не протянет».

ИК:
Все время висит в воздухе слово «все», то есть какое-то обращение к миру и мира к ним. Значит, это в некотором смысле — мир, модель мира.

ИБ:
Модель человеческой всеобщности.

ИК:
Это обращение ко всем, этакая «всешность». Все включены во все, во что-то.

ИБ:
Не во все, но обязательно есть что-то, важное для всех. Например, выключили воду, это же всех касается.

ИК:
Самое дурное — сказать: это меня не касается. Пришли морить клопов, а меня это не касается.

ИБ:
Соседка говорит: мы собрались ремонтировать квартиру. Я: нет, я не буду. Она: как это вы не будете, то есть мы за вас будем платить? Квартира в ужасном состоянии, потолки черные. Надо, вы должны. У нас коммунальная квартира. Когда получите свою, тогда и будете жить там с черным потолком.

ИК:
Так что умение жить с другими — это своего рода талант, одаренность. Это, в большой степени, умение войти в положение другого. Причем постоянно возникают самые разные ляпсусы, бесконечно больно ранящие человека, который вошел в дружеские, сердечные отношения. Обращать на это внимание — значит нарушить принятую этику порядочности, которая и заключается в незамечании чужих ошибок. В случае нарушений более грубых (забытая на столе чужая кружка, взятое чужое полотенце, не вытертая лужа от пролитого супа) деликатность страдает неимоверно.
Легче тому, кто ведет себя по-хамски, говорит «подотрите за собой, засранка». Нравственные страдания, которые испытывала моя мама, состояли в том, что она, как и любой деликатный человек, делала все, чтобы было тихо, мирно и душевно. А из этого ничего не выходило, на душу ложились страшные шрамы. Я уже не говорю о совершенно психопатических недомолвках, недосказанностях, что называется, затаиваний про себя — не менее страшных, чем прямое оскорбление.

ИБ:
В отличие от семейной ситуации, в которой все уровни, в том числе и низовые, артикулированы. Коммуналка — это все-таки чужая семья, хотя люди и ходят в один сортир. Раз энергия существует, существует и раздражение, оно не канализируется, накапливается, выражается в том, что нет вербализации. В южном же дворе все структурно: есть и жест, и слово, и поза, и движение.

ИК:
То есть коммуналка приводит к страшному стрессу. Иногда, входя в чужую коммуналку, видишь чуть ли не рай: цветы на столе, пирожками друг друга угощают. Но через некоторое время ты обнаруживаешь состояние глубочайшего стресса у всех присутствующих, молчаливое перенапряжение, ненависть и невысказанную боль.

ИБ:
Оказывается, самое ужасное — жить в коммуналке одному, без семьи, потому что нет буфера, ты беззащитен перед возможной агрессией, меня оскорбили, и я ношу это в себе.

ИК:
Это особенность невротиков — я помню это по общежитию. Я очень хорошо слышу и чувствую, что обо мне говорит или думает человек.

ИБ:
Коммунальность — это вообще стихия психопатии, по уже названным причинам. Одно из определений психопатии — это отсутствие адекватного способа канализации психической энергии.

ИК:
Коммуналка оставляет только узкий канал вербализации. Она не предполагает ни художественной сферы реализации, ни ритуализованных акций: рассказов, самобичеваний, разоблачений. Допустим, если бы можно было каждый вечер устраивать на кухне театральный спектакль, обговаривать сложившиеся отношения, наступил бы катарсис. Но коммуналка — постоянная неразрешимость. «Я здесь ничего, я здесь только чайник поставлю», пошел в уборную, пополоскал рот в ванной, просушил трусы в кухне, закрыл дверь — все это знаки, находящиеся на уровне быта, но в то же время насыщенные бесконечно богатой информацией. Звук закрывающейся двери для знатока коммунальной жизни — это симфония. Он может быть доброжелателен, сердечен, исполнен глухой затаенной злобы. Выстраивается целая симфония значений.
Другая особенность коммуналки связана со знанием о том, как живет другой человек. Одно из самых страшных испытаний для невропатов, интеллигентов — это то, что на тебя постоянно смотрят. Потому что, когда на тебя смотрят в тюрьме, это предполагается самим режимом, когда на тебя смотрят в вагоне троллейбуса, в кино, в театре, это входит в ритуал: ты показываешь себя. Но в коммуналке постоянное рассматривание невыносимо.

ИБ:
Маленькое резюме. Мы рассмотрели коммунальность как особую культурную форму. В ней скрываются удивительные, неизвестные прежде виды коммуникаций, символизации различных уровней существования. Соотношение символизации и табу на нее уникально.

ИК:
Да, уникально. И в нем я вижу модель нашего общего механистического, имперского существования, отражение конфликта между механическим, внешним началом и человеком, который насильственно втянут в эту систему и не может ни переделать, гуманизировать ее, ни стать ее винтиком.

ИБ:
Эта сложившаяся форма не развивается и не трансформируется. Она изначально мучительна, и в этом ее специфика и уникальность.

ИК:
Следующая проблема: является ли коммунальная квартира неким эстетическим феноменом, то есть может ли она быть осознана и воспроизведена как некоторый образ, модель — сжатая, ясная, емкая, создающая целый космос? У Горького, повторюсь, ночлежка поднята до такого художественного образа, описывающего социальные, психологические, духовные стороны жизни — мечтательность, утопизм, отношение к падению и т. п. Мне хотелось бы думать, что с помощью коммунальной квартиры можно с той же силой описать Россию советского периода.

ИБ:
Тема коммунальной кухни была и у других, у Ильфа и Петрова, например. Универсальность же она приобрела только сейчас, когда уже уходит в прошлое. Возникла временная дистанция, а следовательно — и эстетическая.

ИК:
Соц-арт возник, когда идеология пошла на убыль.

ИБ:
Коммунальность существует как модель, как нравственный урок, как законченная культурная форма со своим семиозисом. Коммунальная квартира возникла как архетип, своего рода эстетическая универсалия и как эстетический феномен, сочетающий изобразительный и литературный ряды.

ИК:
Да, может быть. Как лицо заинтересованное, я хочу найти доказательства возможности реализации этого мощного эстетического образа — в виде инсталляции. Обоснование тут следующее. Как ты помнишь, план Парка культуры и отдыха повторяет планы дворцовых построек, ВДНХ со следующей структурой: портал, внутри сразу за порталом площадь, центральная аллея, по бокам которой стоят павильоны. В конце — центральная площадь, окруженная зданиями, посредине — фонтан. После путешествия человек попадает в райское место.
Такая площадь есть и на ВДНХ, и в любом доме отдыха. Вне сомнения, это ритуальная структура, человек должен идти, вертя головой направо и налево, а в конце — действо, праздник, торжество. В основе этого плана — храмовая постройка: портал, движение по центральному нефу, приближение к алтарю. Возвращаясь к нашей теме, при всех зигзагообразных конфигурациях многих коммунальных квартир в основе схемы та же структура: вход, маленькая прихожая «за вратами», потом коридор, направо и налево комнаты жильцов, а в конце — удобства: ванна, сортир и огромное помещение коммунальной кухни — место ристалищ, как городская площадь. А отсеки для жильцов — тайные капеллы, куда человек может заходить, но тайна которых сокрыта от народа. Это достаточно стойкий эстетический образ. Хотя план коммунальной квартиры восходит к древнейшим архетипам, но он также ориентирован на образ идеального советского города. Это своего рода эстетическое и ритуальное сооружение, образ советского социалистического общества, в большой степени спроектированный в 20-е годы Соколовым, Мельниковым. У них мы видим позитивное отношение к коммунальной планировке. Коммунальностъ здесь отнюдь не трагедия.
Инсталляция советской коммунальной квартиры — это сверхинсталляция, потому что она состоит, в свой черед, из малых инсталляций — комнат жильцов. Зритель заглядывает в каждую такую нишу, встречается с индивидуальным характером, а проходя по анфиладе, понимает, что речь идет о целом, состоящем из частностей, знать не знающих об этом целом. Это моя защитительная речь в пользу коммунальной квартиры как эстетического объекта.

ИБ:
Любая тема оказывается пригодной для художественного преобразования, когда в ней угадано измерение человеческой свободы, хотя бы даже акцент ставился на тяготах бытия.