Молитва в режиме отдыха

Григорий Ревзин — о сакральных смыслах космизма, объектах архитектурного авангарда как установках для перевода человека в лучистое состояние и о том, куда делись мечты о Космосе в настоящем времени.

Григорий Ревзин

Архитектурный обозреватель

образование: Исторический факультет МГУ деятельность: 10 лет преподавал на кафедре истории русского искусства.
Автор более 50 научных статей по теории и истории архитектуры.
С 1996 по 2000 год — заместитель главного редактора журнала «Проект Россия».
Вел архитектурные странички в «НГ», газете «Сегодня», с 1996 года — архитектурный обозреватель «Коммерсанта».
В 2001–2009 — главный редактор журнала «Проект Классика».
В 2010-2014 годах был комиссаром Российского павильона на Венецианской архитектурной биеннале.
В настоящее время — профессор Высшей школы урбанистики при ВШЭ и партнер КБ «Стрелка».

Дом для Космоса 

Мы в сложной ситуации: в реальной истории причина последовала за следствием. Хронологически сначала возникли формы, связан­ные сегодня с Космосом, потом — реальные космические корабли и станции стали эксплуатировать этот набор форм. Скажем, рассмат­ривая «Проект сооружения к пятой годовщине Октября» Густава Клуциса, ясно видишь, что он проектировал спутник, хотя спутника в этот момент не существовало, и он до такой степени не знал, что проектировал, что назвал это просто «сооружение». На такого рода «сооружения» в истории модернистской архитектуры натыкаешься постоянно; можно ли рассматривать их сходство с межпланетными станциями как доказательство того, что они символизируют Космос? Я полагаю, что да. Хотя бы по той причине, что когда Космос и впрямь начали осваивать, предметный мир этого освоения выбрал для себя дизайн, выросший из модернизма, хотя, судя по словам ко­смонавтов, они предпочли бы там нечто в московском стиле. 

Если искать в архитектуре конструктивизма декоративные из­лишества, ими, безусловно, окажутся антенны. Куда и чего они по­сылают, неясно. Их функциональная природа сомнительна, зато символическая - очевидна. Здание устремляется в Космос. 

Каждый крупный конкурс — Храм общения народов, Дворец Тру­да, «Ленинградская Правда», Наркомтяжпром — приносил очеред­ную порцию увенчанных антеннами зданий. Иногда здания и впрямь взлетали — как в «планитах земля нитов» Малевича или в летающем городе Крутикова. Историю архитектуры авангарда вообще можно написать как попытку обрести суперобъект, который позволит пере­вести физический мир в иное состояние или просто улететь на чем-нибудь: башне Татлина, «Ленинградской Правде» Весниных или  «Институте Ленина» Леонидова. 

Едва ли не единственная искусствоведческая книга ХХ века, ко­торая выпрыгнула за границы узкоспециального интереса и превра­тилась в общегуманитарное событие — «Утрата середины» Ганса Зедлмайра. Серединой является связь человека и Бога, сюжет «ут­раты» — попытки заменить эту связь чем-то другим. Новое время предлагает дом для Власти (дворец), дом для Природы (парк), дом для Искусства (музей), дом для Торговли (пассаж), дом для Машины (вокзал), которые выдвигаются на позиции главного архитектурного жанра и оказываются субститутами Храма. 

Если взглянуть с этих позиций на архитектуру конструктивизма, то она разрушает ряд: здесь нет центрального жанра, который зада­ет мировоззренческую парадигму эпохи. Дом-коммуна, клуб, пром­сооружение в равной мере могут претендовать на статус централь­ного жанра эпохи. Я бы продолжил ряд Зедлмайра «домом для Космоса», которым в равной степени окажутся дом-коммуна, клуб или погребальное сооружение.

Лучистые люди 

Вернувшись из полета, Юрий Гагарин принял участие в диспуте с па­триархом Алексием I на тему о существовании Бога. Идея устроить такой диспут даже не кажется удивительной. Каждый носитель рус­ского языка интуитивно ощущает, что после недолгого пребывания на орбите Гагарин был компетентнее в этом вопросе, чем любой из живших на тот момент людей. Дело в имени — «Космос». По-англий­ски «outer Space» не несет столь обостренного религиозно-фило­софского смысла, как русский «Космос». Причем с точки зрения здравого смысла называть Космосом ту черную бездну, которую по­казывали гражданам при советской власти в телескопы, ни с чем не сообразно. Какой там Космос, когда это типичный хаос. 

Перед нами, однако, ни в коей мере не ошибка русского языка. Смешивание пространства за границами земного притяжения и метафизического пространства «высших сфер» изначально планировалось русским космическим проектом. Импульс исходит от Николая Федорова, основателя русского космизма (незаконного сына князя Гагарина — есть нечто забавное в том, что первый теоретик и первый практик полета в Космос, в сущности, носят одну фамилия). Для Федорова необходимость полета в Космос диктовалась идеей победы над смертью. Расселившись по Космосу, человечество «образумит» Вселенную, победит логику неживой материи, и тем самым смерть отменится.

Эдуард Циолковский был непосредственным учеников Федорова: тот писал для него «план самообразования», руководил его чтением и интересами с 1873 по 1867 год. Циолковский перевел идеи Федорова в практическую плоскость, последовательно конструируя «металлический аэростат» (цеппелин), «птицеподобную машину» (аэроплан) и, наконец, ракету. Но при этом он не терял религиозной перспективы своей деятельности.

Позволю себе обширную цитату из записей о беседах с Циолковским другого русского космиста, А.Л. Чижевского.

«Константин Эдуардович развил мысль об исчезновении твердой, жидкой и газообразной материи и о ее преобразовании в лучистый вид энергии, что не ново и диктуется эйнштейновской формулой эквивалентности энергии и массы.

Мы получаем право посмотреть на материю не с идеалистической, а с космической точки зрения. Тут на ум приходит одно веское замечание… Неужели вы думаете, что я так недалек, что не допускаю эволюцию человечества и оставляю его в таком внешнем виде, в каком человек пребывает теперь; с двумя руками, двумя ногами и т.д. Нет, это было бы глупо. Эволюция есть движение вперед. Человечество как единый объект эволюции тоже изменяется и, наконец, через миллиарды лет превращается в единый вид лучистой энергии, то есть единая идея заполняет все космическое пространство. Это — предел соприкосновения в грядущее, возможно, что это — предел мучительной жизни вообще. Возможно, что это — вечное блаженство и жизнь бесконечная. Перейдя в лучистую форму высокого уровня, человечество становится бессмертным во времени и бесконечным в пространстве».

Это религия, или, по крайней мере, секта на периферии христианской цивилизации. Ее основная характеристика — физическая версия метафизики. «Мир иной» оказывается материальной версией этого мира, процесс попадания туда — вполне физический процесс. Как бы летим в Рай на ракете.

Есть некий комизм в том, что главные проектные замыслы конструктивизма выстроены на том, чтобы создать некий аэроплан и улететь на нем куда подальше, но, в каком-то смысле, цель коммунизма именно в этом и состояла. Местом его тотального торжества является Космос, а не Красная площадь. Крайне соблазнительно объявить космизм тайной религией авангарда, определяющей структуру архитектурных объектов как трансляторов «здесь и сейчас» Красной площади в Космос.

Тарелка на полянке

В XX веке сталинизм предпринял одну из самых серьезных попыток реставрировать метафизическую структуру общественной идеологии. Метафизика отличается от описанной религии тем, что мир иной достижим. «Светлое будущее» заменяло Рай и позиционировалось как недостижимое всеми, хотя и достигнутое некоторыми (Сталин, несомненно, проживал уже там). Остальные героически долго двигаются по временной оси и, в конце концов, оказываются в коммунизме. Проблема его достижения носила временной, а не пространственный характер. Однако, поскольку это будущее нахо­дится за границей нашей смерти, практически оно недостижимо, и уж во всяком случае проблема его достижения носит временной, а не пространственный характер. Образ Космоса не подходил к этой идеологии, Космос — это пространство, но не время. 

Полет Гагарина и хрущевская идея построить коммунизм через 20 лет случайно совпали во времени, но тем сильнее эффект этого сочетания. Светлое будущее через 20 лет лишено какой-либо мета­физики, Рай становится физической реальностью, до которой можно буквально дожить. Космос стал столь же достижимым — Гага­рин его покорил. 

На первый взгляд, 1960-е в смысле использования космической образности просто тавтологичны 1920-м. На второй, они демонстриру­ют одно существенное отличие. Когда на ВДНХ воздвигался памят­ник покорителям Космоса, то основной эффект, который беспокоил его авторов, состоял в согласовании его силуэта с Останкинской те­лебашней - по крайней мере, такое впечатление складывается из бесконечно тиражированных фотографий объекта. Когда смотришь сегодня на эти фотографии, трудно отделаться от ощущения тавто­логичности объектов. Неясно — зачем памятник, когда уже есть баш­ня. Антенны, которые в конструктивизме были символическими ука­заниями на покорение эфира, в 1960-е стали реальностью. Потребность в символе прорыва в метафизику отпала — метафизика превратилась в тавтологию физики. 

Космос в архитектуре 1960-х представлен двумя ос­новными мотивами — та­релкой и ландшафтом. Ле­тающая тарелка стала в этот момент необыкновен­но модной. Тут удачно сыг­рала свою роль идея воз­вращения к ленинским нормам. 1960-е обнаружили, что слоган вождя «изо всех искусств важнейшим для нас является кино» был подло отредактирован ста­линистами и на самом деле звучал по-другому. Важ­нейшими вождь полагал «кино и цирк» как наибо­лее близкие к народным массам. 1960-е строили цир­ки один за другим. Все они выглядят летающими тарелками. Она может быть предельно чистой и простой (цирк в Каза­ни), усложняться (цирк в Москве, в Сочи), но это тарелка.

В мире летательных аппаратов тарелки и ракеты — два принци­пиально различных средства транспорта, отличающихся прикреп­ленностью к различным гаражам, Начиная с Циолковского, ракета - это то, на чем мы летим к ним. Начиная с Герберта Уэллса, тарелка — это то, на чем они прилетают к нам, Невозможно яснее передать идею, что Космос уже тут, чем приземлив сюда летающую тарелку, 

Что же касается ландшафта, то здесь мы имеем дело с попыткой трансформации земного ландшафта в подобие космического. Заст­роенный типовыми домами район удобнее рассматривать как бы с птичьего полета (именно так их обычно и публикуют) — здесь от­крываются тонкости композиционного замысла. Предельно холод­ное, абстрактное ком позирование в градостроительном масштабе и сегодня производит впечатление марсианского ландшафта, Пяти­этажкам, разумеется, далеко до тарелок, однако Андрей Кафтанов все же усмотрел в них черты «космической сборки» (см. «Проект Россия» №9), Земля преобразовалась в поверхность, куда прилетел Космос. Идеальный образ Космоса в 60-е — это уже не антенна, взмывшая в небеса. Это летающая тарелка на космической полянке. 

Dancing-hall «Циолковский»

Приведенный в такое состояние, Космос лишается привкуса недостижимости, в чем таится опасность его девальвации. Что вроде бы и происходит. Основным свойством нынешней техногенной архитектуры является ее равенство самой себе. Это не установка для трансформации человеческого тела в лучистое состояние, а просто установка для выполнения конкретной работы. 

На рубеже двух прошедших веков техногенный мир воспринимался принципиально иначе, чем сегодня. Техника в этой бытовой атмосфере все еще несла в себе привкус чуда, а изобретатель — жреца. «Посетители Константина Эдуардовича, — пишет биограф Циолковского, — дивились на электрического осьминога, который хватал каждого своими ногами за нос или за пальцы, и тогда у попавшего к нему в лапы волосы становились дыбом и выскакивали искры из любой части тела». Если бы в современной квартире хозяин устроил подобное приспособление, число посетителей сошло бы на нет. Однако народная тропа рязанцев, желающих встретиться с таким дивом, не зарастала, пока Циолковский не переехал в Калугу.

Техника здесь исполняет роль сакрального предмета: будучи ухваченным этим осьминогом за нос, ты как бы на время переносишься в мир иной. Если пытаться реконструировать религию Космоса, то все подобного рода предметы являются ее реликвиями, а техногенные здания — ее храмами, где антенны заменяют кресты. Напомним, что суть этой религии — физический аналог метафизики, и антенны идеально подходят на роль ее символа. Радио казалось такой же эманацией новой сверхматериальности, как свет — эманацией Бога в христианской теологии. То есть весь техногенный мир поддерживал образ новой религии и образ нового храма.

Сегодня, однако, техника перестала казаться предметом из иного мира. Она тотально посюсторонняя. Космос пропал, и можно ясно ответить на вопрос, куда он делся. Он растворился в повседневности. Но не полностью. Можно сказать, что космические реминисценции пронизывают всю повседневность, но в некоторых местах они гуще. Аттракционы, дискотеки, культурные центры, музеи современного искусства, кино используют образы Космоса несколько активнее, чем другие сферы архитектуры. Космос стал синонимом отдыха. Эту ситуацию можно рассматривать как деградацию Космоса. Но можно и иначе.

Идеи про лучистых людей не являются бессмысленными фантазиями. Они суть попытки ответить на центральные для человека вопросы — о смерти и о смысле жизни — в условиях секуляризованной культуры. Утекший в повседневность Космос — это потерянные ответы на эти вопросы. Но никаких других ответов на эту тему не появилось. Мы не можем сказать: была квази-религия Космоса, на смену ей пришла квази-религия чего-то другого. Ничего не пришло.

Можно, разумеется, говорить о возвращении своих позиций христианством. Можно — что либеральному обществу соответствует плюрализм воззрений, и ответ на вопрос о смысле жизни сегодня разрешается не одним центральным ответом, но массой разнообразных маргинальных ответов. И то, и другое, верно. Но сила религии Космоса заключалась в том, что она преобразовывала именно светскую культуру, а христианство (в России) и уж тем более раз­нообразные другие религиозные образования находятся в стороне от основного развития светской культуры. Отсутствие значимых на­правлений в архитектуре, которые обслуживают современное мно­го- или одно-образие религиозных воззрений, явное тому доказа­тельство. То, что строится сегодня в виде храмов, настолько безнадежно далеко от того, что профессиональное сообщество счи­тает серьезной архитектурой, что храмостроительство теперь труд­но анализировать как профессиональную деятельность (если речь не идет о реставрациях). 

Эта ситуация фантастична: сегодняшняя культура не предлагает никаких ответов на вопрос о смерти и о смысле жизни. Такого ни­когда не было, и я бы даже сказал — быть не может. Это слишком на­сущные вопросы, чтобы на них можно было ничего не отвечать. 

Если взглянуть на ситуацию именно с этой точки зрения, то перемещение Космоса в сферу отдыха может выглядеть не как его деградация, а как его мутация. Идея всеобщей работы человечест­ва, которое в едином порыве прорывается в Космос, социологичес­ки довольно тоталитарна. Высшей ценностью современного либе­рального общества является свобода, все ответы на вопросы о смысле жизни сегодня и даются исходя из идеи свободы. 

А что может быть, так сказать, хра­мом свободы, физически представляя приятности, которые испытывает человек при встрече с ней? Все то, что связано с отдыхом — свободным временем. Аттрак­цион позволяет пережить свободу как освобождение от всего и, прежде всего, от диктата местного пространства. В ка­ком-то смысле — высшая свобода, осво­бождение от физики своего тела и навя­занного им восприятия. Космос — это мир иной, в который ты попадаешь, реа­лизуя собственное предназначение быть свободным человеком. 

В таком случае Космос не столько исчезает, сколько меняется форма его потребления. Архитектура конструкти­визма строила некие прообразы косми­ческих станций, через полвека после этого они и впрямь взлетели. Сегодня до­ходы от индустрии развлечений — едва ли не самые высокие в мире. Исходя из этого, легко прогнозировать следующее развитие темы Космоса. 

Сегодняшние аттракционы скоро и впрямь взлетят. Собственно это уже и происходит — последние сообщения о станции «Мир» говорят нам, что для нее найден стратегический ин­вестор, который собирается устраивать там «гостиницу на орбите» и развивать туристический бизнес. Пока же режиссер Юрий Кара со­бирается там снимать кино. В своем интервью он говорит: «Первый человек в Космосе был русский, и если бы первые космические съемки прошли с участием русского актера, это было бы замечатель­ным и знаменательным. Очень привлекательно начать новый век, но­вое тысячелетие съемками в Космосе. Я уверен, что скоро будут сни­мать и на Марсе, и на Луне, но кто-то должен начать, и хорошо бы, если бы это сделали мы». 

За туризмом и кино последует весь комплекс индустрии развле­чений. Так что через некоторое время в danciпg-hall «К.Э.Циолков­ский», летящем в хаосе межзвездного пространства, заполненном музыкой в режиме non-stop, ритмично дергаясь в невесомости, можно будет неплохо оттянуться и приобщиться тем самым к высшему состоянию человеческого существа.