Наринэ Тютчева: «Чтобы тебя услышал Бог, вовсе не обязательно громко кричать»

Начинаем серию публикаций о женщинах-архитекторах. В 2014 году им был посвящен целый номер: тема ПР70 звучала как «Город женщин». С тех пор представительниц прекрасного пола в профессии только прибавилось, и мы с удовольствием будем о них рассказывать.

Юлия Андрейченко: Едва ли кому-то придет в голову угадывать, кто архитектор того или иного здания — женщина, мужчина… Обычно рассуждают о стиле, преемственности, функции. Половая принадлежность зодчего редко сказывается на эстетике архитектуры, если вообще сказывается. Однако сам подход к проектированию у женщин и мужчин все-таки разный, или я не права?

Наринэ Тютчева: У каждого архитектора свой подход к проектированию. Архитектура включает в себя все многообразие жизни и затрагивает каждого из нас. Кроме того, важно помнить, что создание архитектуры – процесс коллективный. Всякий проект, всякое здание – продукт коллективного творчества, он не имеет половых признаков.

ЮА: Существует распространенное мнение, что архитектура — мужская профессия. Откуда это пошлó, как вы считаете? Вы с этим согласны?

НТ: С того момента, как женщины наконец-то «вышли из дома» и получили равные права с мужчинами, прошло всего около ста лет, а может, и того меньше. До этого все профессии считались мужскими, кроме, пожалуй, свахи и повивальной бабки. Сегодня у нас уже не вызывают удивления женщины-врачи, женщины-космонавты, женщины-политики. Но сочетание «женщина-архитектор» для многих по-прежнему звучит как оксюморон. Во всяком случае, не могу сказать, что она более сложная и ответственная, чем профессия врача или учителя. Кроме того, хочу заметить, что в истории архитектуры XX века, да и в новейшей истории архитектуры, женщин-архитекторов немало, просто большинство из них работали и работают в тени мужчин, в положении исполнителей. Это если говорить об архитектуре как о профессии. Если говорить об архитекторах как авторах, то тут все гораздо сложнее. Творческий поиск требует времени и сосредоточенности, а из человеческих качеств — внутренней раскрепощенности и некоторого эгоцентризма, и тут у мужчин возможностей гораздо больше. Женщина же живет с сознанием того, что может рождать саму жизнь, и ей часто этого достаточно для самореализации и самоутверждения.

ЮА: В своей книге «Практический смысл» французский социолог Пьер Бурдьё, рассуждая об устройстве кабильского жилища, уподобляет колонну, стоящую в центре дома, женщине. Цитирую: «Несущая балка, которая распространяет свою защиту от мужской части дома к женской, прямо отождествляется с хозяином дома, стражем семейной чести, тогда как центральная колонна, ее раздвоенное окончание, на котором держится балка, ассоциируется с женой, поскольку их стыковка обозначает совокупление». Там же Бурдьё приводит традиционное кабильское напутствие, адресуемое молодой жене: «Да сделает Бог из тебя колонну, прочно стоящую в центре дома». Вообще это, по-моему, очень точная метафора. На женщине, по сути, держится весь дом, вся семья. Простите за каламбур, но как можно быть колонной в доме и при этом проектировать колонны где-то на стороне?

НТ: Я не согласна с этим «напутствием». Девиз моей семьи: «Несите бремя друг друга». Наверное, поэтому у меня остается время проектировать колонны на стороне… А колонны по центру – это как-то не очень функционально. Хотя, если честно, зачастую я не знаю, где начинается семья и кончается работа. И наоборот.

ЮА:  Почему вы решили стать архитектором?

НТ: Сколько себя помню, всегда говорила, что буду архитектором. Возможно, это идет от семьи. Мой дед — Владимир Леонидович Орлеанский – был одним из основателей Института Генерального плана Москвы и одним из авторов генплана 1935 года. Моя мама — Надежда Владимировна Орлеанская — всю жизнь проработала архитектором в Институте Генплана и была одним из авторов генплана 1971 года. Когда я была маленькой, родителям порой не с кем было меня оставить — тогда мама брала меня с собой на работу. Я фактически выросла в Институте Генплана, знала там все закоулки, помогала что-то клеить, красить, там же получила первую зарплату в размере 14 рублей, будучи еще школьницей. Мне очень нравилось там бывать, но при этом я совершенно не понимала, чем занимаются все эти генплановские люди. Поэтому я решила, что, когда стану архитектором, займусь чем-нибудь другим, например проектированием зданий. Почти все родственники были против и отговаривали меня до последнего, утверждая, что я всю жизнь буду лишь исполнителем. Меня это нисколько не пугало, я готова была быть и исполнителем.

ЮА: В архитектурном цеху, как, впрочем, и в любом другом, женщины нередко сталкивались с дискриминацией. Откуда в мужчинах такое пренебрежение и недоверие к женщинам? Как заказчики-мужчины обычно на вас реагируют?

НТ: Заказчики-мужчины обычно реагируют на меня хорошо… как мужчины. С откровенной дискриминацией никогда не сталкивалась, но с недоверием сталкивалась и сталкиваюсь до сих пор. Приходится быть отличницей. Для общения с заказчиками, строителями мне нужно быть максимально компетентной. Мне не прощают ошибок. При этом я не могу позволить себе повышать голос, топать ногами, потому что это будет воспринято не как строгость, а как истерика глупой бабы. У меня есть несколько табу, которых я строго придерживаюсь: не выходить из себя, не использовать нецензурную лексику, не выпивать с заказчиками.

ЮА: Чем вас привлекают такие темы, как реконструкция и реставрация? Эта деятельность, во-первых, очень тяжелая, во-вторых, жутко неблагодарная. Как вас занесло в эту область?

НТ: Дело в том, что мне с самого начала хотелось заниматься проблемами города, а не частными домами. Так сложилось, что почти все наши проекты связаны с историческим центром Москвы. Наш первый крупный объект – офисный центр в Звонарском переулке. Шел 1996 год. В какой-то момент мне стало очевидно, что единственно верный метод применительно к данной ситуации – это реконструкция. Работа была и правда неблагодарная, недорогая, но я взялась за нее с радостью. Поэтому нам пришлось освоить эти приемы, поскольку, на мой взгляд, именно они являются наиболее уместными для работы в исторической среде. Ну и, конечно же, собственный самостоятельный опыт реставрации палат в Кадашевской слободе, где располагается наше бюро, стал для нас бесценным. После этого я всерьез увлеклась всей этой методикой. Коллеги посмеивались… Однажды один мой очень хороший друг сказал мне, что я не архитектор, а стоматолог. Я не обиделась. Городу не помешает стоматолог-протезист.

ЮА: В чем принципиальное отличие реконструкции от реставрации? За последние годы эти понятия совершенно перемешались…

НТ: Если переводить на бытовой язык, реставрация — художественная штопка, реконструкция — это когда пальто надо перешить в костюм. Метод реконструкции не применим к объектам культурного наследия, их можно только реставрировать. Так гласит законодательство.

ЮА: Все мы знаем, какова ситуация с наследием в России. Кто виноват: власть, архитекторы, девелоперы? Или никто не виноват, может, пора менять само законодательство?

НТ: Словосочетание «культурное наследие» складывается из двух понятий — культура и наследие. У нас проблема не столько с первым, сколько со вторым. Мне кажется, что мы на сегодняшний день не до конца понимаем, что является нашим наследием, что мы должны наследовать, а чего не должны, и что представляют собой наследники — мы, наше общество. А законы не так уж и плóхи. Дело в их исполнении. Отсутствие внутренней мотивации к исполнению этих законов — вот главная проблема. Ну и, конечно, не стоит забывать, что большинство представителей власти и игроков в сфере девелопмента учились в советских школах. И мысль о том, что «мы наш, мы новый мир построим, разрушив до основания предыдущий…», исполненная эдакого мессианского пафоса и кричащая о вседозволенности, еще не скоро выветрится из нашего сознания.

ЮА: А что вы можете сказать относительно реставрации Сретенского монастыря?

НТ:  Если вы имеете в виду строительство нового храма на территории монастыря, то это никакая не реставрация. Это экспансия с нарушением закона. Особенно возмущает то, что держатель моральных акций общества в лице Московской патриархии позволяет себе требовать эксклюзивных прав в части обращения с законом. Это, на мой взгляд, недопустимо, поскольку нарушает этические нормы, православные в том числе… И это, кстати, гораздо опаснее, чем нарушение правил застройки территории.

ЮА: Что делает некоторые памятники особо ценными? Понятно, что сохранить все просто невозможно. Где лично для вас проходит эта грань между тем, что нужно сохранить, и тем, что можно переделать или снести?

НТ: Вот здесь-то как раз, наверное, и проявляется моя женская сущность. «Зачем выбрасывать хорошую вещь, если ее можно помыть, подремонтировать, и она еще послужит. К тому же ее держала в руках еще моя бабушка, и эта вещь ее помнит…», — примерно так, по-женски рачительно я и рассуждаю.

Если говорить серьезно, то существует официальная методология, которая определяет предмет охраны. Это работа уполномоченных экспертов. Там свои критерии – все они прописаны и задокументированы.

Лично для меня важно сохранение не столько материальной, сколько смысловой, метафизической составляющей архитектуры. В каждом отдельном случае я пытаюсь понять для себя, какую информацию следует сохранить и донести до будущих поколений. Для меня здания — это вместилища смыслов. Моя задача — продлевать им жизнь, причем так, чтобы новые обитатели продолжали с ними диалог.

Увы, у меня мало единомышленников.

ЮА: Будем ли мы когда-нибудь реконструировать/реставрировать лужковскую архитектуру?

НТ: Несомненно. Другой вопрос — кто этим в конечном итоге займется? Те здания, которые мы относим к т. н. лужковской архитектуре, обладают крайне низким запасом моральной прочности. Просто в силу того, что они некачественно спроектированы и построены. Подавляющее большинство этих объектов находится в частной собственности — их дальнейшую судьбу будут решать их владельцы. Поживем — увидим.

ЮА: В одном из интервью журналу вы говорите об утрате ремесленных традиций. К чему это привело? Происходят ли в этом направлении какие-то позитивные сдвиги?

НТ: В области ремесла никаких позитивных сдвигов не наблюдается. У нас проблемы со всем, что касается строительства. Хороших каменщиков, плотников и столяров уже почти не осталось. В проектной области дела обстоят, пожалуй, получше. У нас еще достаточно квалифицированных реставраторов «старой школы». Должна сказать, я очень многому у них научилась. Кроме того, уже сейчас появляется молодежь, которая искренне интересуется реставрацией. Этим ребятам просто надо набраться опыта.

ЮА: Как вам удается реализовывать свои собственные амбиции в довольно жестких рамках реставрационно-реконструкционной деятельности?

НТ: Ну, во-первых, мы занимаемся не только реставрацией и реконструкцией, но и объектами с нуля. Во-вторых, если ко всему подходить творчески и искренне, то жизнь не будет пустой и скучной. И, в-третьих, чтобы тебя услышал Бог, вовсе не обязательно громко кричать.