Наталия Душкина — историк архитектуры и градостроительства, профессор МАРХИ

Наталия Душкина: «На краю. Интеллектуальная провокация или бизнес-проект?»

Интервью из ПР65 (2012), посвященного теме наследия, о том, как меняется отношение к историческим памятникам и вопросам реставрации, при чем здесь Джон Рёскин и Виоле ле-Дюк и чья позиция отношения к наследию – вернее.

В ХХ веке российское наследие, как и вся страна, оказалось отрезанным от культурного пространства Запада. Войны и железный занавес обернулись дистанцией, в перспективу которой вглядывалось советское профессиональное сообщество. Предполагаю, вглядывалось с определенной надеждой, что «там» не так, как у «нас». Что не было таких массовых варварских сносов церквей, статусных памятников и исторической застройки. Что приняты и — главное — работают законы, спасающие национальные сокровища. Что реставрационная наука, на создание которой в мире ушло более 150 лет, существует не только в теории. Тогда эти надежды были по большей степени оправданы. Хотя если окинуть взором исторические города, то с центром Стокгольма поступили так же, как с Арбатом, и разбомбленный лондонский Сити не восстановили детально, как послевоенную Варшаву, а толкнули в сторону модернистского развития. В итоге вылезшие пальцы «небоскребов» перекрыли купол Святого Павла и шпили реновских церквей. Таких примеров достаточно.

И все же до излета второго тысячелетия сияющие вершины мировой реставрационной мысли были безраздельно заняты почти что сакральными понятиями ценностей и подлинности. Эта по своей сути европоцентристская концепция реставрации XIX– XX вв. утвердилась и в России, несмотря на все вандализмы и идеологические уродства советской эпохи. В буквальном смысле выжила классическая школа русской реставрации, герои которой — Сухов, Барановский, Штендер, Давид, Подъяпольский, Свешников и многие другие — были носителями высокой духовной и материальной культуры. Сомнению не подвергалась истина, состоящая в том, что необходимо сохранять субстанцию памятника, его форму и пространство, заключающие в себе исторические, культурные, художественные, архитектурно-градостроительные, духовные, символические, экономические и многие другие ценности. Было ясное понимание того, что при утрате памятников ценности невосполнимы и невосстановимы. Апеллировали к знаковым международным документам, таким как Венецианская хартия 1964 года — выдающийся по своему значению этический кодекс реставраторов и архитекторов всего мира, позднее — к Конвенции ЮНЕСКО по Всемирному наследию 1972 г., Нарскому документу о подлинности 1994 г. В них устанавливалось, что подлинность «материала», «мастерства» исполнения, «замысла» и «окружения» памятника являются важнейшими параметрами сохранения достоверности наследия.

На этом фоне тот феноменальный развал и угасание реставрации, деградация системы охраны наследия в России, которые произошли за последние два десятилетия, иначе как новым витком вандализма не назовешь. В данный контекст укладываются и трубно звучащие призывы прекратить «мумифицировать» город, дать ему развиваться для «живых людей».

Но после того как два года назад голландский архитектор Рем Колхас на своей, ставшей знаменитой, выставке Cronochaos (см. Пi26/27) плакатно вывесил в Венеции два узнаваемых и символичных для наследия портрета Рёскина и ле-Дюка, столкнув лбами их почти полярные подходы к наследию; как почти одновременно с ним президент ICOMOS (крупнейшей в мире организации по сохранению наследия) американец Густаво Араоз вбросил тему для дискуссии «Сохранение памятников в рамках новой парадигмы наследия», приходится признать, что «мы» и «наши» вандализмы — лишь часть мозаики глобальных изменений. Очевидно, что на наших глазах происходит своеобразный сдвиг «тектонических пластов» в мировом масштабе, затрагивающий культуру и наследие. Начинается трансформация основополагающих явлений и понятий. А это означает, что линия разлома приходится на базовые принципы теории и методологии.

Почему Джон Рёскин (1819–1900), блистательный писатель и художник, оплот викторианской культуры, внесший фундаментальный вклад в становление теории консервации ХХ в., вновь, как и более ста лет назад, оказался на линии атаки? Для жестких реалий современного бизнеса, закачивающего миллионные инвестиции в исторические центры городов, его почти апостольское учение о памяти, жертвенности, времени, связанных с сохранением подлинности наследия, становится не просто препятствием, а анахронизмом. Знаменитое парадоксальное высказывание Рёскина о реставрации, фрагмент которого цитируется Колхасом, сегодня при желании можно обернуть даже против самой идеи наследия. Вот она — провокационная фраза из знаменитой книги «Семь светочей архитектуры» (1849), название которой родилось из слов любимого Рёскиным 119-го библейского псалма1: «Ни публикой, ни теми, кто заботится об общественных памятниках, не понимается истинное значение слова реставрация. Оно означает наиболее полное разрушение, которое может претерпеть сооружение: разрушение, после которого невозможно собрать останки памятника; разрушение, сопровождающееся ложным толкованием того, что было разрушено. Не позволяйте вводить себя в заблуждение в отношении этого важного предмета. Невозможно, как невозможно воскресить мертвого, отреставрировать что-либо бывшее великим или прекрасным в архитектуре. То…, что составляет жизнь целого, то духовное начало, которое передается только через руку и глаз строителя, никогда не будут воскрешены. Другая душа может прийти с другим временем, но это уже будет новое здание…»

Оборвав цитату, как легко пристраивается к этому философскому, максималистскому и вроде бы анти-реставрационному пассажу Рёскина современное заклинание о том, что нельзя мумифицировать город. Как легко могут быть преданы (и уже есть знаки предательства) важнейшие позиции теории и практики консервации, заложенные викторианцем. Среди них две основополагающие — анализ архитектурного наследия и характер допустимого вмешательства в памятник как этическая проблема, а также примат концепции подлинности (аутентичности). На самом же деле продолжение оборванной фразы как раз и устанавливает цель и пути сохранения: «Поддерживайте должным образом свои памятники, и вам не придется их реставрировать. Несколько свинцовых листов, вовремя уложенных на крыше, несколько опавших листьев и веток, вовремя вынутых из потока воды, спасут и кровлю, и стены от разрушения. Следите за старым зданием с неослабевающим вниманием; охраняйте его, как только можете, и любой ценой уберегите его от обветшания. Пересчитывайте его камни как драгоценности в короне; наблюдайте за ним как за воротами осажденного города; … и делайте это с нежностью, с благоговением, беспрестанно, и многие поколения будут по-прежнему рождаться и умирать под сенью этого сооружения»2.

Автор этих строк никогда не ставил своей целью создание собственно теории консервации, но он сделал то, чего до него не удавалось сделать никому другому, — выявил ценности, смысл и значение исторических сооружений, которые в дальнейшем легли в основу философии консервации, определили ее суть.

На сломе эпох, на фоне грандиозной социальной и технологической революции, которую мы сегодня переживаем, и в свете ясно проявившихся бизнес-тенденций «перелицовки» наследия (которое должно «служить людям», а не быть «музеем» — какое лукавство!), оказался востребованным оппонент Рёскина, выдающийся французский архитектор и реставратор Виолле-ле-Дюк (1814–1879). Вот его цитата, осенившая собой не только выставку Колхаса, но многократно призванная в дискуссиях последних двух десятилетий: «Отреставрировать здание означает не только сохранить его, восстановить или реконструировать. Это означает его воссоздать в полном виде, таким, каким оно, вероятно, никогда и не было» («Толковый словарь французской архитектуры», 1854–1868). Этот вневременнóй и по своей сути внеисторический подход предопределил виток реконструкций, основанных на цикличности в восприятии времени. Как это может быть, в крайних формах многочисленных «муляжей» и сносов наследия продемонстрировала всему миру Россия, бурно пережившая возвращение в капитализм.

Но вот когда на этот фон начинает накладываться призыв ICOMOS о создании «новой парадигмы наследия», когда этот оплот сохранения памятников, на который с надеждой смотрели из советской России, хочет отказаться от «старой парадигмы», пронизывающей все международное законодательство, включая Конвенцию Всемирного наследия, то невольно возникает вопрос. Что это — интеллектуальная провокация или капитуляция под напором коммерческих интересов, включая желание приобщиться к бизнесу? Это «напыление смыслов» на необратимые процессы, как бы к ним ни относиться, или своеобразная усталость от «консервации»?

С опорой на факты, иллюстрирующие сегодняшние изменения (а это растущее число «факсимильных реконструкций», выступающих эквивалентами давно утраченных памятников; пандемия «фасадизма», пожирающая тысячи зданий; агрессивное обновление исторических сооружений, иногда путем их полной замены; чрезмерный анастилоз на археологических участках, оправдываемый более доступной визуальной интерпретацией, — например, Парфенон хотят «достроить» и «насытить» скульптурой), делается вывод о том, что существующие доктрины и принципы не соответствуют новым «вызовам».

Далее следует прихотливая игра ума. Избирательно даются ссылки на две хартии: Флорентийскую (Международная хартия по сохранению исторических садов и ландшафтов, 1981), где речь идет о сохранении живых организмов со строго определенными циклами жизни и смерти (т. е. где все обновляемо и заменяемо), и Пловдивскую (Международная хартия по сохранению народной архитектуры, 1989), где акцентируется ценность традиционных знаний и образа жизни, передающегося от поколения к поколению. То есть за базовые выдаются документы, утверждающие примат «процессов» над материей сооружений, в которых те протекают.

Утверждается растущее влияние на европоцентристскую концепцию реставрации (христианскую в своей основе, знающую историческую перспективу «прошлое — будущее») азиатской циклической традиции. Если раньше эти две модели вступали в противоречие, то в перспективе прогнозируется их сращивание;

И, наконец, предлагается согласиться, что подлинность — это «относительная» (!?) концепция, которая зависит от социального и исторического контекста.

А раз так, то ценности наследия, которые непостоянны, развиваются в пространстве и времени, охватывают системы знаний, верований, социальных и хозяйственных отношений, не зависят напрямую от материальной субстанции или формы. Вывод: ценности не могут быть защищены и сохранены, так как существуют только в нашем сознании и постоянно меняются. Заметим, что на протяжении двухсот лет реставрационное сообщество пребывало в убеждении (если не в заблуждении), что ценности заключены в материальной форме. На этом построены все теоретические доктрины, законодательство, методология и т. д.

Соответственно, «новая парадигма наследия» ставит ряд вопросов. Если ценность памятника зиждется на неосязаемых концепциях, а также связана с материальными элементами, что является приоритетным — сохранение субстанции памятника или нематериальных носителей ценностей?

И во-вторых: если ценности памятника зиждутся не на его материальной субстанции, а на неосязаемых концепциях, имеем ли мы сегодня в своем распоряжении механизмы, которые могут их сохранить? Ответ очевиден — нет, что и требовалось доказать.

В случае развития этого подхода, наработанная более чем за столетие теория и методология консервации, ставшей одним из величайших достижений культуры ХХ века, создавшей мощный институт «наследия», собственное законодательство, будут отброшены в исходную точку — символически к противостоянию Рёскина и ле-Дюка. Грядущий двухсотлетний юбилей последнего, с фундаментальной выставкой в парижском музее архитектуры и наследия Шайо, поднимет его на высоту и, возможно, заключит в раму «новой парадигмы». Во всяком случае, юбилеем воспользуются для нового витка громкой дискуссии. Напряжение нарастает. Это как край плотины, находящейся под угрозой прорыва, сметания установленных границ.

И все же, стоя на этом гребне, хочу закончить словами крупнейшего теоретика современности, автора фундаментальной «Истории архитектурной консервации» Юкки Йокилето: «Рёскин рассматривал историческое здание, живописное произведение или скульптуру как уникальное творение ремесленника или художника, созданное в специфическом историческом контексте. Настоящее художественное произведение есть результат жертвенности его творца; оно покоится на восприятии человеком прекрасного в природе, которое существует как проявление воли Господа. Древность сама по себе есть часть красоты. Таким образом, следы времени должны рассматриваться как важнейшее составляющее художественного объекта, который считается «зрелым» в своей красоте только по прошествии нескольких веков»3.

Памятник, достоверный в своей подлинности, а не его современная реплика или интерпретация, является национальным достоянием и наследием прошлого — таково главное послание Рёскина, чьим девизом было одно короткое, но пророческое слово — today. Кажется не случайным, что другой англичанин — Дэвид Чипперфилд — один из самых тонко чувствующих современных архитекторов, понимающий смыслы наследия и его место в современном мире, — курирует в этом году Венецианскую биеннале. Как бы обращаясь к знаменитой книге Рёскина «Камни Венеции», он символически поднял над историческим городом три флага – преемственности, контекста и памяти, выстраивая перспективу будущего, удерживая нас от культурного одичания.

Примечания

(1) 118-го в славянской Библии.

(2) John Ruskin, The Seven Lamps of Architecture, Everyman’s Library, ed. by Ernest Rhys, 4th ed., London, 1913, pp. 199–201. Пер. с англ. Н. Душкиной.

(3) Jokilehto J., A History of Architectural Conservation, Oxford, 1999, p. 175.

читать на тему: