Построение города в отдельно взятом городе

Каждый политический и общественный строй меняет города под себя. Ярче всего это видно на примере Москвы, которая в течении 20-го столетия не один раз «надевала» на себя новые образы, некоторые — с легкостью, другим — поддавалась туго. В этом архивном материале ПР поговорим о том, как переживала столица кардинальные смены среды.

«Прежде, чем пожелать, подумай — вдруг сбудется»

Английская пословица

В не столь уж отдаленные времена «превращения Москвы в образцо­вый коммунистический город» любимым словом архитекторов было слово «среда». Автор этих строк не был исключением и произносил слово «среда» каждый четверг на заседаниях сектора теории архитектуры. Среде посвящались семинары и конференции, выпускались сбор­ники и, что еще важнее, средовое мышление начало проникать в об­ласть профессиональной деятельности. Становилось ясно, что город­ская среда — сложное субъектно-объектное единство, включающее в себя множество пространственно-функциональных и поведенческих взаимодействий.

Пространственная организация среды включает в себя ограничен­ный набор элементов, сложившихся в ходе длительной исторической эволюции: площади, улицы, переулки. Параметры этих элементов и об­разуют городскую среду, и сами задаются ею. Основная или, скажем, одна из основных функций города — торговля, «игры обмена», как вы­разился французский историк. Едва только торговлю перестают сдер­живать, она, как истинное проявление городской природы, берет свое. На наших глазах уличная сеть Москвы естественным образом уплотни­лась за счет полустихийно возникающих торговых рядов. На экс-Калининском проспекте — Новом Арбате — на месте одной улицы образова­лись еще две из киосков и ларьков, разделенные асфальтовой рекой проезжей части. То же самое происходит и на других магистралях, приводя их пространственные характеристики к естественным параме­трам деятельности и восприятия. Этими же ларьками и минимаркетами стали стремительно заполняться пустыри, оставленные бульдозерами для будущих великих свершений.

«Оестествление» городского пространства под влиянием торговли напоминает об одном разговоре Герберта Уэллса с Лениным. Этот раз­говор почему-то редко цитируется историками, а между тем высветляет многое в истории и судьбе наших городов. «Мы начали беседу, — пишет Уэллс, — с обсуждения будущего больших городов при коммунизме. Ра­зоренный Петроград навеял мысль, которая раньше не приходила мне в голову, — что весь внешний облик и планировка города определяются торговлей и что уничтожение ее делает бессмысленным и бесполезным существование девяти десятых обычного города. «Города станут зна­чительно меньше, — подтвердил Ленин, — и они станут иными, да, со­вершенно иными»».

Относительно величины городов ленинское предвидение не сбы­лось, по крайней мере, для обеих российских столиц. Несмотря на геро­ические усилия положить предел их росту с помощью генпланов и про­писки, они увеличивались, разрастались и расползались. Но города действительно стали иными. После того как из них были «вынуты» и подме­нены основные средообразующие функции — торговая и сакральная — они стали превращаться в нечто неопределенно-аморфное, чему более всего подходило название «урбанизированная территория», нечто среднее между слободой и лагерной зоной. Разумеется, новые обстоятельства не могли ни в одночасье, ни в семь десятков лет окончательно уничтожить веками складывавшийся тип поселения, тем более что многие традици­онные черты продолжали существовать в упрощенном парадоксально архаизированном и мифологизированном виде.

Средообразующие фак­торы как бы поменяли знак и локусы мифологизированного пространства, «селитебной зоны». Торговля из элемента поряд­ка превратилась в элемент хаоса, что же до лагерности... Известно, сколь многим городская цивилизация Европы обязана римским лагерям, чем, в конце концов, хуже лагеря «Третьего Рима»?

Москва — Третий Рим и Москва — большая деревня — суть антитезы культурного национального сознания, две его грезы, как выразился бы Достоевский, «мечты». Они же — две стороны одной медали, или, что более соответствует текущему моменту, — монеты.

Большая деревня — способ организации жизни, Третий Рим — спо­соб ее реорганизации, то есть инобытия. Третий Рим получает так ска­зать земное воплощение с появлением фигуры культурного героя — дер­жавного преобразователя, он возникает в качестве образца для подражания и тиражирования, что не мешает ему занимать единственное и центральное место в иерархии. Первой и до сих пор не досягаемой по законченности и совершенству попыткой земного устроения Третьего Рима был Санкт-Петербург, город святого Петра, чему в равной мере способствовали пустота и гиблость места, гениальная интуиция и пара­ноидальная воля его основателя. Разрушенный революцией как средовой феномен и так никогда окончательно не восстановленный, Петро­град возвратил функции земного Третьего Рима Москве, коей и надлежало превратиться в образцовый коммунистический город.

Превращение происходило туго. Все препятствовало ему: и благо­приятное расположение Москвы, делавшее город естественным транс­портным и торговым центром огромной страны, и исторически сложив­шаяся структура с развитым городским центром, и не поддающееся тотальному регулированию многомиллионное население, и естественный гедонизм стремительно разраставшейся чиновничьей и околочиновничьей братии. Но приращение происходило неуклонно. Свидетельства его запечатлевались на каждом шагу: в огромном котловане Дворца Советов, в высотных зданиях и таинственных офисах без названия с подъездами, рассчитанными на шестиметровых людей, в многокиломет­ровых шеренгах жилых строений на межмагистральных территориях.

Парадоксальным образом Москва стала напоминать Санкт-Петер­бургский державный прототип. Историческое своеобразие городского центра Петербурга состоит в том, что в нем соседствуют две средовые зоны: торгово-коммуникативная (Невский проспект и прилегающая к нему система улиц) и символическая (зеркало Невы и прилегающая си­стема городских площадей).

В процессе социалистической реконструкции центра Москвы эта структура в несколько абсурдизированном варианте была повторена. «Державное течение» Невы (в этих словах мне всегда чудился легкий сарказм) было замещено державным течением асфальтовых рек: расширенной Тверской и вновь пробитого и расширенного Нового Арбата, впадающих в асфальтовые озера освобожденных от застройки Манежной и Красной площади, предназначенных единственно для сто­яния и прохождения войск («Люблю, военная столица, твоей твердыни дым и гром...»). Расположением своим Кремль стал напоминать стрел­ку Васильевского острова.

Понятно, что все это кардинально меняло образ и облик историче­ского центра Москвы. Центр переживал, казалось, необратимую прост­ранственно-функциональную и средовую деградацию. Нельзя сказать, чтобы архитекторы и городские власти, в особенности в 1970-80-е годы, не замечали этих процессов и не пытались их, по крайней мере, несколько сгладить, вернуть центру его традиционные функции. Крупнейшим из такого рода мероприятий стало создание пешеходной зоны «Старый Арбат». Последующие события показали, что это был шаг в правильном направлении. Однако в условиях «развитого социализма» любые градоустроительные меры могли быть только паллиативными вследствие направленности социальной модели.

Социальные катаклизмы последнего десятилетия, как бы их ни оценивать и какими бы социальными издержками они ни сопровожда­лись, оказались спасительными для Москвы. Концентрация средств и информации, наличие инвестиций, возможность самостоятельной, относительно независимой от центральной власти муниципальной политики — в общем, разумное, основанное на здоровой интуиции и чувстве жизни поведение городских властей дали Москве шанс на возрождение ее городского центра.

Совершенно правильное решение «заполнить» средовые пустоты в центральной зоне Москвы обусловило строительство крупных торгово-культурных центров на Манежной площади и в Верхних Торговых рядах. Система Верхних и Нижних Торговых рядов, Красной и Лубянской площадей составляла не разведенную в пространстве, как в Петербурге, а единую торгово-символическую зону, образовавшую сложные средовые взаимодействия. Торговая суета Красной площади благополучно соседствовала с молитвенной сосредоточенностью Иверской часовни и Чудова монастыря, самое яркое описание образа этой среды оставил Рильке.

Средовая ситуация изменилась. Государственно-символическая составляющая средового образа возросла, торговая и коммуникационная — ослабли. Возвращение центру Москвы полноценной средовой роли связано с усилением торговых и коммуникационных функций, с уплотнением и функциональным наполнением деградировавшей уличной сети. При этом не следовало жертвовать и образно символической функцией Кремля.

В ходе расчистки пространства Манежной площади возник новый вид на Кремль, ставший неотъемлемой частью средового образа общегородского центра. Как бы ни относиться сегодня к сносу застройки Моховой улицы и Охотного ряда, восстановление ее в сложившейся градостроительной ситуации стало невозможным. Поэтому проект Бориса Улькина — создание развитого культурно-торгового центра под Манежной площадью — абсолютно логичен. Жаль, что сиюминутные финансовые затруднения не позволили реализовать его проект в полном объеме: вместо семиэтажной структуры, залубленной на 70 метров, строится 15-метровая, трехуровневая. Тем не менее, и этот проект, являющий собой нечто среднее между парижскими комплексами LesHallesи подземным Лувром, существенно повышает средовой потенциал московского центра.

Средовая система центра возвращает себе традиционные функции, при этом Манежная площадь становится как бы торговым дублером Красной, сакрально-символическая функция которой усилилась за счет восстановления Казанского собора, Воскресенских ворот и Иверской часовни.

Восстановление храмов, по существу композиционного и градостроительного каркаса исторического центра Москвы, не входя в конфессиональную оценку этого процесса, обогащает визуальный и средовой образ города. В связи с этим хотелось бы вернуться к дискуссионному в профессиональной среде вопросу о новоделах.

В интервью А.И.Комеча «Новая старая Москва» есть характерный подзаголовок-эпиграф: «Мы понимаем город фасадно». Как в известной притче «казнить нельзя помиловать» — неясно, кто понимает город фасадно, хорошо или плохо так его понимать. Из текста интервью следует, что плохо, но из того же текста вытекает, что как раз Комеч и по­нимает город фасадно, точнее — фасадно-реставрационно. Возражения сводятся к двум основным тезисам: 1. невозможно построить новое сооружение, абсолютно тождественное утраченному, 2. масштабно и композиционно среда существования архитектурных сооружений измени­сь. «Архитектура, — говорит Комеч, — живет в среде». Это совершенно справедливо. Архитектура не только живет в среде, но и сама есть среда, причем средовые характеристики отнюдь не сводятся к композиционным, пространственным или функциональным характеристикам. Средообразование проходит одновременно по многим направлениям.

В контексте городской среды ее объекты обладают множеством значений и смыслов, функциональных, социо-культурных, пространственных, композиционных и т.д. Значение ни одного из этих объектов, за исключением полностью руинизированных или музеефицированных, не сводимо к его архитектурной поверхности. Точно ли восстановлен первоначальный облик Воскресенских ворот и Казанского собора — во­прос реставрационной и проектной этики. В средовом отношении важ­но, что воссозданные Воскресенские ворота и Иверская часовня составили сложный и богатый средовой комплекс, логически им историчес­ки осмысленно замкнули пространство Красной площади, вновь пре­вратив ее в площадь, а не в придаток Тверской улицы.

В этом качестве, кстати говоря, а не в качестве антикварных фальшаков, новоделы мгновенно адаптируются и осмысливаются горожанами. Процесс соци­альной партиципации горожан к социально-культурной общности и ее исторической традиции связан с основанием смыслов, причем то, что постройки были разрушены, а затем вновь возведены на прежнем мес­те, создает им дополнительную смысловую перспективу. Аберрация же взгляда, пытающаяся представить воссоздание построек как «впадение в утопию истории» — выражение автора одной из статей, — анахро­низм. Ясно, что с течением времени нетождественность новоделов первоисточникам будет все очевиднее, как происходило со всеми па­мятниками реконструкции, например, с работами Виолле Ле Дюка. Нужно только отдавать себе отчет в том, что воссоздание — жест сим­волический и концептуальный — как воссоздание императорских резиденций и их интерьеров, Янтарной комнаты, например. Степень досто­верности этих воссозданий — вопрос профессиональной этики. Рискну предположить, что универсального подхода здесь быть не может.

Нельзя воссоздавать Шартрский собор, Парфенон, капеллу Роншан или Дмитриевский собор во Владимире, поскольку эти постройки несут на себе неповторимую печать индивидуальной маэстрии, независимо от того, известны ли их авторы. Храм Христа Спасителя — плод коллектив­ной работы, взаимосогласований и увязок на множестве проектных и бюрократических уровнях, где, несмотря на наличие авторского кон­троля, характер постройки был, так сказать, образцово-анонимным. Его воссоздание в прежнем композиционном объеме, но с иной скульптур­ной декорацией и облицовочным материалом возможно и оправданно как раз потому, что значение этого произведения отнюдь не в его ар­хитектурных достоинствах. Хотя, надо сказать, что точно найденный масштаб и высокопрофессиональное решение Тоном композиционно-градостроительной задачи не только обогатили панораму Москвы, ее набережных, но и вновь задали масштабный модуль окружающим пост­ройкам, в частности, Музею изящных искусств. Что же касается вновь возводимых и приспосабливаемых в московских переулках банковских офисов, клубов, частных особняков, дорогих квартир и т.п., то, разуме­ется, отнюдь не все из них — архитектурные шедевры. С этим Москве вообще редко везло, но уже сама принадлежность их архитектурному жанру, внимание к детали, возвращающие средовой ситуации центра крупный план, сообщает если не всему, то многому из того, что стро­ится, основательно забытую «приятность».

Подведем некоторые итоги. Автор отдает себе отчет в том, что на фоне обильно проливаемых чернильных слез по поводу бескультурья заказчика, пальцы которого вместо подписи самопроизвольно склады­ваются в козу, на фоне полузнайской самоуверенности городского начальства, возомнившего себя «крайним судией» в недоступных ему ар­хитектурных материях, оптимизм выглядит малоуместной эйфорией. Автор также отдает себе отчет в том, что профессиональная мода на арьергардное сознание постмодернизма миновала, что архитектурный минимализм лагутенковских пятиэтажек вновь входит в международ­ную архитектурную моду, автор и сам не в восторге от ресторанного китча некоторых новоделов. Тем не менее, городская среда живет на­конец своей жизнью. Остальное приложится.

То обстоятельство, что на недавних выборах Москва отдала свои голоса Ю.М.Лужкову с единодушием почти ностальгическим, показыва­ет, что средовой подход, бывший достоянием профессионального мыш­ления и ставший внутренним смыслом реконструкции центра Москвы, овладел сознанием масс. А идеи, овладевшие массами, становятся, как учат нас классики отошедшей эпохи, производительной силой.