«Русский стиль» и профессиональная традиция
В статье Григория Ревзина из «Проект Россия» №3 исследуется феномен русского стиля, начиная c неоготики Баженова XVIII века и заканчивая московским постмодернизмом 1990-х. Национальная идея русской школы поиска истинной, то есть органической и целостной, архитектуры раз за разом терпит крах.
Архитектурный обозреватель
образование: Исторический факультет МГУ деятельность: 10 лет преподавал на кафедре истории русского искусства.Автор более 50 научных статей по теории и истории архитектуры.
С 1996 по 2000 год — заместитель главного редактора журнала «Проект Россия».
Вел архитектурные странички в «НГ», газете «Сегодня», с 1996 года — архитектурный обозреватель «Коммерсанта».
В 2001–2009 — главный редактор журнала «Проект Классика».
В 2010-2014 годах был комиссаром Российского павильона на Венецианской архитектурной биеннале.
В настоящее время — профессор Высшей школы урбанистики при ВШЭ и партнер КБ «Стрелка».
Каких-нибудь десять лет назад понятие «русский стиль» в архитектуре было четко привязано ко времени: 1830–1917 годы. Сегодня его возрождение в реальной архитектурной практике задает иную перспективу. Стиль переосмыслен из исторического эпизода в сюжет всей русской архитектуры Нового времени. Естественно, сегодня фокусом его судьбы кажется история строительства и воссоздания Храма Христа Спасителя. Однако хотелось бы обратить внимание на другой эпизод: сталинскую послевоенную архитектуру.
Этот период «осени патриарха» производит самое кафкианское впечатление во всей советской истории. Когда в 1947-48 гг. было принято решение вернуться к политике 30-х, то все движения государства свелись к тому, чтобы уничтожить дух относительного свободомыслия военного периода. Единственным новым сюжетом в отношениях государства и архитектуры оказывается шовинизм великой державы. И здесь мы сталкиваемся с весьма характерной ситуацией.
Классицистичность сталинской архитектуры делала едва ли не опасным вопрос о ее русской специфике. Классическая ориентация объявлялась возрождением лучших традиций архитектуры русского ампира и классицизма, но господствующее положение — если не в реальном зодчестве, то в качестве профессионального идеала — занимала «ренессансная» концепция И.В. Жолтовского.
Если в 30-е гг. пафос всемирности коммунистического эксперимента соответствовал «общечеловеческой значимости» источников сталинской архитектуры, то в послевоенное время ситуация резко изменилась. Мы привыкли видеть в сталинской послевоенной архитектуре наиболее полное выражение «культа личности», но реально в послевоенное время, когда выдвинулось новое поколение архитекторов, «отцы-основатели» пребывали в состоянии ожидания своего палача.
Явилось и приличествующее случаю архитектуроведение. Процитируем М.П. Цапенко: «На новом этапе советской архитектуры формализм принимает новый облик (...). Это мы видим при ознакомлении с тем течением в советском зодчестве, которое получило наименование эстетствующего догматического формализма и связывается с именем И.В. Жолтовского (...). Подобного рода теории надлежит беспощадно разоблачать как проявление враждебной идеологии» (1). Этот донос в форме автореферата диссертации, защищенной в Академии общественных наук при ЦК ВКП(б) в 1948 году, почему-то не сработал. В 1953 г. Цапенко обнаружил истоки советского неоклассицизма в архитектуре 1910-х гг. и решил разоблачить это враждебное явление в зародыше. «Космополитизм в области архитектуры приводил к тому, что всеобщее распространение получили (...) классические формы. (...) Воскрешение их было попыткой гальванизировать образы прошлого, то есть явлением декаданса. Сторонники модернистского классицизма не замечали богатства русской национальной культуры. Подобное пренебрежительное отношение к самобытным формам русского искусства было проявлением в архитектуре платформы западничества, имевшей влияние среди некоторой части русской интеллигенции. К этой группе принадлежали такие лица, как небезызвестный Александр Веселовский, Александр Бенуа и другие» (2).
Формализм, западничество, недооценка сокровищ русской культуры — этого было более чем достаточно для тотального разгрома архитектурной школы. В последней цитате «отцы-основатели» сталинского неоклассицизма становятся «подельниками» разоблаченных «врагов народа»: погром школы замечательного русского филолога, «небезызвестного Александра Веселовского» — один из центральных эпизодов борьбы с космополитизмом в литературоведении, а уж оказаться в одной компании с эмигрировавшим А. Бенуа — это не то что не оценить богатства русской культуры, а просто предать Родину.
Можно сказать, что готовился новый переворот в советской архитектуре. Место сталинского ампира должен был занять сталинский русский стиль. Кампания последовательно разворачивается в конце 40-х — начале 50-х гг. — и заканчивается ничем. Стиль не состоялся.
Разумеется, в послевоенной архитектуре можно найти черты «обрусения». Можно указать на формы кремлевских башен в силуэте сталинских высоток или на архитектуру метро, где происходит переориентация с «классических» античных храмов на «восточно-православные» образцы. Но ни одного по-настоящему неорусского здания в сталинское время построено не было. Неорусские проекты Пантеона, проекты райкомов в стиле владимиро-суздальской архитектуры (М.Гольц) — все осталось на уровне бумажной архитектуры. Опять же, зная ситуацию в стране, мы должны поразиться этому. Почему не состоялся сталинский неорусский стиль?
Принято считать, что сталинская архитектура не имеет никакого содержания, помимо того, которое вложил в нее «великий кормчий». Но это глупость. Концепция И. Жолтовского рождается в контексте поисков совершенной гармонии классики в духе раннего формализма — работ Цейзинга, Гильдебрандта, концепция И. Фомина — попытка прочитать «романтический классицизм» Пиранези в духе ницшеанства. Считать, что кто-либо из советских руководителей мог не то чтобы принять, а просто понять, о чем тут идет речь, — насилие над здравым смыслом. Если какой-нибудь М. Цапенко начинал что-нибудь понимать, он немедленно бил в набат: «Формализм! Космополитизм! Враги!»
Существовала сталинская идеология и существовала идеология профессиональной архитектурной традиции. История советской архитектуры — поле диалога между ними. И несостоявшийся сталинский русский стиль — лучшее тому доказательство. Ибо если для власти за русским стилем стояла идея новой русской империи, то для профессиональной традиции русский стиль связывался с идеей глубочайшего упадка, деградации архитектурного творчества.
В том же 1953 г., когда Цапенко разоблачал неоклассицизм, А.В. Бунин писал про «русский стиль»: «ансамбли русских городов распадались, являя собой картину глубокого художественного оскудения.(...) Попытки возродить древнерусский стиль привели к поверхностному подражанию древнерусской архитектуре» (3). Даже на настойчивое желание властей создать новый русский стиль вновь профессиональная традиция смогла ответить лишь едва заметным «обрусением» классики.
Политическими аспектами идеологии мы можем не интересоваться. Политика — искусство повторения одного и того же на протяжении возможно более долгого времени, но власть, на разные лады повторяющая со времен Ивана Грозного идею православной империи, все же очень унылый объект для размышлений.
В зависимости от того, чего тут больше, православного или имперского, идеология власти может отливаться либо в русские, либо в классицистические формы. Но вот ситуация, при которой национальный стиль воспринимается профессиональной традицией как символ упадка, кажется весьма необычной.
Попытки сконструировать русский стиль в рамках профессиональной традиции, как известно, начинаются в русской архитектуре XVIII века с В.И. Баженова. Баженов находит формы этого стиля в праздничном оформлении Ходынского поля в 1774-75 гг., потом применяет в Царицыне в 1775-85. Источником вдохновения оказывается архитектура московского Кремля (в оформлении Ходынского поля мы уже находим силуэты будущих сталинских высоток), однако она преображается в фантастическое видение.
Всем известно, что стиль Баженова — неоготика, известно также, что в XVIII веке формы древнерусской архитектуры назывались «готическими», так что «неоготический» стиль оказывается по смыслу «неорусским». Но в этих номинациях возникает один аспект, о котором не следует забывать. Баженов попадает в Парижскую Академию в 1760 г., в период напряженного обсуждения идеи «греко-готического синтеза», начатого трактатом аббата Кордемуа и продолженного трактатом М.А. Ложье (4). Его «готика», его «неорусский стиль» рождается на пересечении этой идеи и итальянской сценографии (5).
Древнерусская архитектура не только называется «готической»— она видится сквозь призму западного опыта.
Вовсе не случайно основой его поисков оказывается «гиббелинская» архитектура Кремля — башни, выстроенные миланцем Пьетро Антонио Солари в 1490-е гг. и надстроенные в 1620-е Христофером Головеем в стиле поздней английской готики. Баженов не только выбирает в древнерусской архитектуре самое готическое, но и специально «готизирует» эти мотивы в духе XVIII в. «Готическое» (оно же «романтическое») — это в то время все странное, необычное, фантастическое, мистическое, именно этих эффектов добивается он в Царицыне.
Новый этап «русского стиля» — этап эклектики XIX века — начинается весьма сходным образом. Обратимся к двум текстам: статье Н.В. Гоголя «Об архитектуре нынешнего времени» (6) и «Философическим письмам» П.Я. Чаадаева (7). Первый из них справедливо считается «манифестом» архитектуры историзма в России (8), второй принадлежит к базовым текстам «русской идеи» в русской философии. И для того, и для другого специфика «русского» вырастает из православия. Оба начинают с того, что христианство совершенно несовместимо с классикой — архитектурой языческой, «телесной», материальной. И оба в качестве иного архитектурного идеала выдвигают... готику. И логика этих текстов, и их эстетика — вновь западные, идеал архитектурной формы — вновь полет готических сводов.
Процесс возвращения к национальной средневековой архитектуре в Европе XIX в. — общеевропейский. Однако Россия здесь демонстрирует весьма характерную специфику. В своей классической работе «Возрождение готики» К. Кларк (9) показал, что в Англии «возрождение» (revival) готики дополняется ее «выживанием» (survival) — первые неоготические здания по времени отстоят от последних готических зданий меньше, чем на десятилетие. Кларк мыслил эту ситуацию как уникальную для Англии, но сегодня ясно, что это общеевропейский процесс. «Греко-готический» синтез во Франции и Германии, «барочная готика» центрально-европейских стран — все это дожившие до неоготики остатки средневековых традиций.
В России последние древнерусские здания строятся еще в 1790-е гг. (например, в Суздале), т.е. даже после того, как строятся первые неоготические. Но реального пересечения «возрождения» и «выживания» русского стиля не происходит. Дело в том, что сама профессия архитектора — петровское нововведение. Древнерусские храмы строятся на всем протяжении XVIII века, однако работают над ними средневековые артельные мастера. В Европе до неоготики дожила готика, но не caputmagister средневековой артели. Готические соборы достраивали уже архитекторы Нового времени — это входило в их профессиональный опыт.
В России сам статус архитектора как профессионала оказался связан с его отрывом от древнерусской традиции. Поэтому любое обращение к древнерусской теме носило характер взгляда извне — из европейской профессиональной традиции — на совершенно чужой материал, само прикосновение к которому опасно граничило с потерей профессионального статуса.
Из сказанного получается, что профессиональная архитектурная традиция не несет в себе ничего русского. Нам же кажется, что ее русская специфика приходит не через профессию, а через иные сферы культуры. И эта специфика, как ни парадоксально, решительно противостоит поэтике русского стиля. Именно она заставляет рассматривать его как упадок архитектурного творчества.
Неорусский стиль построен на принципе знака — древнерусские детали, размещенные на фасадах, «означают» принадлежность к русской традиции. Это принцип любого эклектического нео-стиля. Но в России он попадает в весьма специфический контекст — глубокого недоверия к знаку, укорененного в культурной традиции.
Главное событие русской религиозной жизни на протяжении тысячелетия — раскол XVII века — прекрасно демонстрирует эту специфику. Речь идет о новой обрядности православия. Когда для разрешения религиозного кризиса в Грецию был послан запрос о том, как следует креститься, двое- или троеперстно, то ответ — это не представляет особого значения — был воспринят как очередное доказательство того, что греки отклонились от подлинного православия. В России, напротив, именно это и было важно. Знак связан с тем, что он означает, мистической, жесткой связью, подобно тому, как неверно произнесенное слово в архаическом заклинании отменяет значимость заклинания. Характерно, что во всей древнерусской культуре мы практически не находим развитых символических программ — символика архитектуры здесь основывается на решениях вселенских соборов первых веков христианства, а новая появляется с огромным трудом.
В архитектурной практике Нового времени эта тяга к мистическому родству формы с тем содержанием, которое в ней заключено, проявляется в совершенно неожиданном контексте. А именно — в прочтении идеи органичности архитектуры.
Несоответствие конструкции, декорации, материала и функции в русской профессиональной традиции воспринимается как святотатство. Едва ли не самое удивительное заключается в том, что теории, утверждающие это единство, возникают не до, не после, а в самый период расцвета эклектики.
В 1851 г. А.К. Красовский пишет: «Соблюдение этого правила придает строению качество, известное под названием архитектурной истины. Она должна составлять главное и первенствующее условие, которому должны подчиняться все другие правила образования архитектурных форм» (10). Эти поиски истинной архитектуры, в которой ее подлинность оказывается своеобразным заместителем принципа религиозной целостности, будут сопровождать весь период эклектики. Истина будет пониматься то как научное исследование словаря форм древнерусской архитектуры (И.Е. Забелин), то как соответствие мистическим законам христианства, воплощенным в русской идее (В.О. Шервуд), но само стремление ее достичь, столь странное для эклектики, никогда не будет пропадать (11).
Архитектурная истина необходима для того, чтобы архитектура могла устраивать жизнь, архитектура — не цель, но средство преобразования общества, а для того, чтобы переустраивать жизнь, необходимо владеть секретом ее истинного устройства.
Все это не лозунги конструктивизма, но идеи русской архитектурной теории эпохи русского стиля середины и второй половины XIX века. Русская профессиональная архитектурная традиция разделяет общее для русской культуры мессианство. Архитектурные формы поэтому должны быть не знаками, значение которых — в нездешнем условном знаковом пространстве, но словами заклинания, магическими кристаллами, которые, будучи произнесены или созданы, должны перевернуть мир и выстроить его по всеобщим законам гармонии.
Итак, с одной стороны, все органические связи с русской средневековой традицией рвутся самим статусом архитектора-профессионала, а с другой стороны, специфика русского менталитета требует органической подлинной архитектуры. Это определяет чудовищно противоречивый статус русского стиля в русской архитектуре. Естественно, он никак не соответствует тем требованиям, которые предъявляются к истинной архитектуре.
Но связываясь с «русской идеей» (везде, кроме собственно профессионального сознания: в политике, философии, литературе), он становится на место этой самой истинной архитектуры. То есть имеет статус лжи, вставшей на место истины. Если иметь в виду скрытую религиозную подоплеку истинной архитектуры — статус антихриста. Именно поэтому он связывается в профессиональной традиции с идеей глубочайшего падения архитектуры.
Все это — история идей, и кажется, что сегодня, когда и истинная архитектура, и пафос преобразования мира приказали долго жить, мы вне этих идеологических коллизий. Не тут-то было. Странным образом все это проявляется сегодня в коллизии возрождения русского стиля — скажем, в Москве.
Казалось бы, новый «московский стиль» — это классический пример регионализма, тривиальный для постмодерна. Ничего подобного. Во главе всего стиля стоит Храм Христа Спасителя — воплощенная «русская идея», которая, с точки зрения власти, «всех нас объединяет». Это уже нечто немыслимое в ментальности постмодерна.
Но профессиональный статус «московского стиля» еще более парадоксален. Если цитаты из классики или из модерна кажутся знаками высокой архитектурной культуры, то «московские шатры» на небоскребах воспринимаются как «халтура», «официоз», признак профессиональной нечистоплотности. Ровно по тем же причинам.
Постмодернизм в России был воспринят как новая истинная архитектура, служение которой — благородная миссия. Обращение в русле постмодернистских идей к русскому стилю вновь воспринимается как профанация этой миссии.
(1) М. Цапенко. «Борьба с формализмом в советской архитектуре». М, 1949. с. 23-24
(2) Он же. «О реалистических основах советской архитектуры». Киев, 1953. с. 98
(3) А.В. Бунин. «История градостроительного искусства». Т. 1. М, 1953. с. 480
(4) См. R.D. Middleton. «The abbey de Cordemay and the Greeco-Gothic ideal: a prelude to Romantic Classicism». Journal of the Warburg Courtauld Institute, XXV. с. 278-320
(5) См. И.В. Рязанцев. «Об истоках псевдоготики В.И. Баженова». В сб: Россия-Европа. Из истории русско-европейских художественных связей XVIII — начала XX века. М, 1995
(6) Н.В. Гоголь. «Об архитектуре нынешнего времени». Полное собрание сочинений, т. VIII. М, 1954
(7) П.Я. Чаадаев. «Четвертое философическое письмо» (вариант). Сочинения и письма П.Я. Чаадаева, т. II. М, 1914
(8) См. Е.И. Кириченко. «Архитектурные теории XIX века в России». М, 1986. с. 51-63
(9) К. Clark. «The Gothic Revival». Harmondsworth, 1962
(10) А.К. Красовский. «Гражданская архитектура». СПб, 1851. с.13
(11) См. Е.И. Кириченко. Цит. соч.