Тело, власть, архитектура

Забота о телесном здоровье как один из центральных механизмов биополитики и дисциплинарного общества Фуко стала для Алексея Муратова отправной точкой в его эссе, выстроенном в форме головокружительного теоретического трипа с остановками в гетеротопиях Фуко, «мочить в сортире» Путина и теории гротеска Бахтина. Текст опубликован в ПР39 с темой «Тело».

Алексей Муратов

Архитектор, архитектурный критик, соучредитель и бывший главный редактор журнала «Проект Россия», партнер КБ «Стрелка»

Оговоримся сразу: вопрос антропоморфности архитектуры, ее подобия «хорошо сложенному человеку» (Витрувий), нами не рассматривается. Обсуждать его имеет смысл прежде всего в свете действующих СНиПов и прочих строительных уложений, которые ныне являются гарантами соразмерности архитектуры человеку. Задача эта хоть и достойная, но, наверное, не для журнальной передовицы. Лучше поговорим об архитектуре в свете заботы о человеке как носителе телесного начала, обособленном физическом существе. Пространствам, где эта забота выходит на передний план, и посвящен этот номер.

Такие пространства, если воспользоваться оппозицией, выдвинутой в свое время Михаилом Бахтиным (1), имеют дело с телами двух видов. В первом случае это тела «неготовые» и «незаконченные»: рождающиеся, растущие, беременные, рожающие, испражняющиеся, больные, умирающие, расчленяемые на части (2). Тела, которые становятся предметом таких архитектурно-пространственных типов, как родильные дома, санузлы, больницы, морги и проч. Существуют также и другие пространства: предназначенные для строго завершенного, абсолютно «готового» тела. Классический пример такого рода — тюрьма, специфическая форма содержания человеческих тел, где устанавливаются режимы жизнедеятельности по возможности безразличные к состоянию конкретного, отдельно взятого осужденного.

Соответственно, функции этих пространств центрируются вокруг двух полюсов, которые с опорой на понятие биополитики Мишеля Фуко можно назвать биологическим и анатомическим (3). Если первый формируется вокруг «тела-рода, вокруг тела, которое пронизано механикой живого» (4), то второй связан с пониманием тела как машины, с нацеленностью на его дрессуру, на повышение его «полезной мощности» (Делез) и эффективности.

В большинстве своем это вспомогательные и обслуживающие функции. Речь идет именно о заботе о теле, а не о растрате физических сил, когда тело используется в качестве инструмента для достижения каких-либо целей. Поэтому к этим пространствам относятся, скажем, фитнес и тренировочные центры, но не арены спортивных состязаний (5) или производственные цеха, где люди заняты физическим трудом; балетные и репетиционные классы, но не театры; плацы для военной муштры, но не рукотворные объекты вроде землянок и укреплений, сооружаемых на поле боя. Традиционно наши пространства обживаются уже после того, как битва состоялась, когда ее участники рассеялись по казармам, лагерям военнопленных, госпиталям, а павшим приготовили могилы… Впрочем, ныне эта традиция нарушилась, и причина в том, что пространства для тела все более интересуют власть.

От дисциплины к самодисциплине

Интерес этот имеет давнюю историю и становится понятен в свете концепции дисциплинарного общества Мишеля Фуко (6), т. е. общества, управление которым обеспечивается посредством разветвленной сети различных субтильных техник, формирующих, регулирующих и контролирующих ткань межличностных взаимоотношений. Такая управленческая модель, возникающая в эпоху Просвещения, уводит власть в тень, переориентируя «прожектор» в сторону тех, над кем эта власть отправляется. Поскольку главными формами ее отправления являются надзор и ранжирование, основанное на представлении об отклонении и норме, некогда аморфная социальная масса (коллективное тело) атомизируется, расщепляясь на отдельные индивидуальности.

В процессе становления дисциплинарного общества власть постигает искусство владения человеческим телом. Создается такой механизм, при котором послушно именно полезное тело, и наоборот (7). Параллельно власть все более «демократизируется», делаясь сущностью самих субъектов управления. Тут-то и возникает феномен биополитики, которая осуществляется не только на уровне рациональности и идеологии, но и на уровне тела и с помощью тела, регулируя жизнь индивидов изнутри.

Проецируя построение Фуко на наше время, политфилософы А.Негри и М.Хардт приходят к выводу, что власть «становится неотъемлемой жизненной функцией, которую каждый индивид принимает и выполняет по собственному согласию» (8). Возникает социальный тип, который можно назвать самодисциплинирующимся человеком, т. е. человеком, заботящимся о собственном «послушании-полезности» без видимого принуждения извне.

Просачивание власти во все области жизни проходит для нее не без последствий — все более сливаясь с житейской и экономической сферой, политическое, «надстроечное», утрачивает свою суверенность. Идеологическое постепенно выпаривается из публичного лексикона, превращаясь в жонглирование тривиальностями и понятиями, «окаменевшими в своей бессодержательности» (Арендт). Все большую популярность приобретает модель государства-корпорации (9), т. е. социальной общности, ведомой исключительно соображениями хозяйственной продуктивности.

Государству-корпорации самодисциплинирующийся субъект жизненно необходим. Перед «корпорацией» остро стоит вопрос воспроизводства людских ресурсов — тех, кто должен как производить, так и потреблять произведенное. Текущий 2006 год знаменует приход новой демографической эры: дети «большого поколения» — бэби-бума двух послевоенных десятилетий — вступают в пенсионный возраст (10). Речь идет о преодолении порога, начиная с которого население Первого мира будет стареть беспрецедентными темпами. (Например, в Германии число людей старше 60 лет к 2035 г. удвоится и превысит половину всего населения.)

Чтобы старение не обернулось катастрофой, ему следует противопоставить такие меры, которые продлят деятельное участие «больших поколений» в производственной и социальной областях. В Японии даже рассматривается модель «второго шанса», дающая возможность людям, чей возраст перевалил за экватор, начать жизнь с чистого листа — сменить имя, получить новое образование и амнистию по ранее взятым кредитам. Возможность же повышения пенсионного возраста до 70 лет на Западе обсуждают все кому не лень. Над этим стоит подумать и в России, где демографическая проблема не менее остра.

Усиление внимания к физическому состоянию человека проецируется на архитектурно-планировочную сферу. Простейший тому пример — ванная в частном жилище. Если, скажем, в первых поколениях панельных домов ее площадь (в раздельном санузле) была менее 2 кв. м, то в новых сериях она уже превышает 4 кв. м. Вроде бы в абсолютных цифрах приращение не большое, но в относительных — двукратное! В жилищах же классом выше зачастую имеется несколько «мокрых» мест, а площадь главнейших из них — хозяйских санузлов — достигает 15–20 кв. м и более.

В глаза бросается повсеместное устройство бассейнов и всяческих спа. Это происходит как в частных коттеджах, так и в малоквартирных «элитных» домах, и в более развитых кондоминиумах. То же относится и к фитнес-центрам, которые становятся необходимым элементом любого «правильного» комплекса, поселка или квартала. Активно строятся медицинские объекты. Эта экспансия оркеструется широким распространением учреждений «сферы красоты»: косметических салонов, центров коррекции фигуры, «имидж-лабораторий» и т. п. Так что набор ежедневных городских функций, в свое время определенных Афинской хартией (жить, работать, отдыхать, передвигаться), может быть дополнен новой компонентой — «культивировать собственное тело» (11).

Количество, совсем по Гегелю, необратимо переходит в качество. С одной стороны, пространства для тела все более эстетизируются, приобретая художественную выразительность, с другой — их положение в общей структуре отдельного здания, комплекса или квартала делается все более значимым. Эти пространства переходят в разряд если пока и не центральных (хотя и таких немало), то уж по крайней мере равноправных с другими, формирующими жизненное поле человека.

Путешествие гетеротопий

Но вот что интересно: все эти пространства остаются на периферии архитектурного теоретизирования, которое не поднимается выше проблем технологического и типологического плана. Пространства для тела интересуют более гуманитариев, заглядывающих в глубины повседневности. Один из них, опять же, «изобретатель» дисциплинарного общества Фуко.

Его интерес обращен к таким местам, которые нарушают однородность современного социального пространства. Их Фуко именует гетеротопиями. В отличие от утопий, они существуют реально, но подобно утопиям, будучи местами не похожими на другие, способны примирить воображаемое и действительное, создать такие обособленные зоны, где инаковость, словами Барта Лоотсмы, «оказывается действительно возможной» (12).

В тексте «Другие пространства» (13) Фуко замечает, что гетеротопии кризиса, существовавшие с древнейших времен и предназначавшиеся, как следует из их названия, для индивидов в состоянии кризиса, кризиса прежде всего физического (беременных, женщин во время менструации, стариков и т. д.) постепенно вытесняются гетеротопиями отклонений. Если гетеротопии кризиса обеспечивают потаенность таких жизненных процессов, которые в традиционном представлении должны протекать вне сферы публичного (14), то гетеротопии отклонений «просвечены» властью, но маркированы как зоны девиантного, ненормального поведения. К таким гетеротопиям принадлежат дома отдыха, психиатрические клиники, дома престарелых и т. д. (15)

Примеры гетеротопий, приводимые Фуко, чрезвычайно разнообразны. К ним он причисляет и театры, и кино, и бордели, и сады, и музеи, и библиотеки, и ярмарки, и кладбища, и проч. (В этот список мы могли бы также добавить, к примеру, научные лаборатории, качалки в многоэтажках на окраинах или базы боевиков.) Получается, весь мир соткан из гетеротопий отклонений — отклонения умножаются до полной девальвации, сфера действительно потаенного сжимается, ненормальное становится нормальным, происходит смешение и переворот этих понятий, или же они утрачивают смысл.

Как следствие, происходит не только диффузия общественного и приватного пространств (16), но и смешение различных функций, ставящая под сомнение модернистский принцип рационального зонирования зданий и урбанистических образований. Если раньше жизненное поле человека было четко структурировано, и для каждого процесса имелось собственное выделенное место (если театр — то театр, если кино — то кино, если универсам — то универсам), то сейчас, когда, по словам, Б.Гройса, «вещи, знаки и образы локальных культур покинули свой контекст и устремились в путешествие по миру» (17), реальность вокруг сделалась изменчивой и нестабильной. Подвижен стал не только субъект, но и объекты материальной культуры, и даже разнообразные среды.

Вот и наши пространства для тела, проникшись пафосом номадизма и миграций, дрейфуют то в сторону гостиничной типологии (больницы, приюты и даже тюрьмы), то в сторону создания среды, приближающейся по своим качествам к курортной (аквапарки, бассейны и проч.). Апофеозом «перемещения» в южный климатический пояс (18) стала инициатива мэра Парижа Бертрана Делано по превращению набережных Сены летом в курорт с пальмами, песком, шезлонгами, зонтиками и пляжными кабинками.

WC как Армагеддон

В современном мегаполисе, этом подлинном питомнике гетеротопий, пространства для тела множатся как в инкубаторе. Параллельно они приобретают все больший символический вес. В подтверждение тому приведем пару высказываний.

Первое принадлежит президенту России. Из немногих афоризмов г-на Путина этот, возможно, наиболее известный: «Будем преследовать террористов везде. В аэропорту — в аэропорту… В туалете поймаем — и в сортире их замочим, в конце концов!». Аэропорт как место антитеррористической борьбы — выбор не новый, даже банальный (19). Но вот туалет, он же сортир, звучит посвежее.

С одной стороны, акцент на санузле может трактоваться как претензия государева ока на вездезущесть, игнорирующая право на какую-либо сокрытость. В то же время пассаж президента о том, что террористов «замочат в конце концов» в сортире, заставляет взглянуть на это место как на площадку последнего и решительного сражения Добра со Злом, как на эдакий Армагеддон, зону предельной символической и событийной интенсивности.

Теперь самое время обратиться к другой цитате. Открываем ПР35 и у Сергея Ситара читаем: «Унитаз», если вдуматься, вполне подходящий символ для нового альтернативного пространства», ведь «выход, который предлагает это пространство, направлен, как и в унитазе, не наружу — в сторону „расширения ареала“, а внутрь — в сторону интенсификации события» (20).

Цитируя Ситара, мы прикасаемся ко второму слою туалетной метафорики. Символическая нагруженность этого «мокрого» места как бы возрастает в квадрате. Впрочем, вышеприведенные высказывания свидетельствуют и о другом: о проникновении в политическое и дискурсивное биологически-чувственной образности или образности, связанной с физическим началом человека. Порою постмодернистская мысль даже уравнивает это начало в правах с рациональностью и связанным с нею порождением смыслов. «Писàть, — провозглашает Делез, — это значит быть одним из потоков, не обладающих никакой привилегией по отношению к другим, сливающимся с другими в общее течение, либо образующим противоречие или водоворот, исток дерьма, спермы, слов, действия, эротизма, денег, политики и т. д.» (21).

Возрождение гротеска

Налицо возрождение гротескного мировосприятия, коренившегося в народном сознании времен Средневековья, которое тематизировал Бахтин. С помощью такого мировосприятия коллектив как единое тело, куда включается каждый человек, расширяет установленные идеологическими догматами и биологическими законами рамки бытия, строит «вторую жизнь» по ту сторону официального и государственного. Основная особенность гротеска — снижение, когда «все священное и высокое переосмысливается в плане материально-телесного низа или сочетается и перемешивается с образами этого низа» (22). Такое снижение обусловлено тем, что гротескное мировосприятие неразрывно связано землей как с универсальным и всенародным, поглощающим и порождающим началом, противостоящим всякому обособлению индивида и его замыканию в себе. В телесном аспекте эта связь обеспечивается с помощью «низовых» органов — детородных членов, живота и зада (23).

Поскольку гротескное мировосприятие принципиально чуждо любой зашоренности, авторитарности и односторонности, его возрождение в Новое время и следующие за ним эпохи происходит всякий раз, когда индивидуальное уравнивается в правах со всеобщим, а особенное — с универсальным. Недаром, скажем, классицизм не терпит гротеска, а романтизм очень даже его поощряет. Впрочем, как указывает Бахтин, романтический гротеск в отличие от средневекового — более «камерный». Он подобен «карнавалу, переживаемому в одиночку с острым чувством своей отъединенности» от мира и замкнутости в приватно-субъективной сфере (24).

Понятно, что в зрелую индустриальную эпоху, когда маятник развития качнулся от оригинального к общезначимому, от «дороги ослов» к «дороге людей», от города Камилло Зитте к городу Ле Корбюзье, гротеск как форма мировосприятия оказался вытеснен на периферию общественного сознания. Теперь же происходит его реабилитация, поскольку, как говорилось выше, нынешняя власть одновременно индивидуализирует субъектов управления и противится «их замыканию в себя» (25). Правда, питаем этот гротеск иными формами народной культуры. А именно теми, что бытуют в современной попсе, омассовляющей ощущение «карнавала».

Применительно к архитектуре, а точнее к ее восприятию, аналогия гротескного снижения обнаруживается в процессе, когда отстраненное и сосредоточенное созерцание — восприятие творения зодчего, идущее, так сказать, «от головы», вытесняется иными механизмами, мобилизующими тактильную область ощущений человека и работающими скорее рефлекторно и автоматически, через повседневное использование, а не напряженное внимание и вглядывание. Этот диагноз, поставленный в 1935 г. Вальтером Беньямином (26), результирует начавшийся вместе с романтизмом процесс субъективации взгляда на мир, в том числе и на сферу эстетических явлений.

В романтическую эпоху этот процесс имел для архитектуры несколько следствий. Остановимся на некоторых из них. Во-первых, взгляд человека на собственное предметно-пространственное окружение сделался более свободным, а следовательно — более подвижным. Глубина архитектурной композиции как бы уплощилась, пространственный буфер, разделяющий ближний и дальний планы восприятия, истончился. Оптические образы также обрели динамику и стали более смутными — особое значение получили переходные природные и светотеневые состояния. Во-вторых, диверсифицировалась палитра выразительных приемов и средств. Доминирование одного художественного стиля сменилось эклектическим сосуществованием многих стилей, а затем и вовсе отказом от стиля. И наконец, распространился феномен свободной планировки. Если в анфиладном построении здания утилитарно-повседневное начало приносилось в жертву целостности архитектурной композиции, то сочетание различных функциональных зон по принципу свободной планировки примиряло парадность и быт. В эстетической сфере это означало, что классическому вкусу, имеющему дело «исключительно с линейными, ясными и осязательными границами» каждого элемента архитектурной композиции (27), противопоставлялась концепция живописности (picturesque), которая трактовала объект как некое неделимое на частности единство.

Эти ручейки романтизации постепенно слились в одну большую реку, воды которой были призваны размыть дистанцированность между человеком и вещным миром. Все большее значение в восприятии этого мира приобрела телесно-осязательная чувственность и неразрывно связанное с ней стремление к физическому комфорту. Отход от считавшихся прежде незыблемыми художественно-композиционных норм зачастую мотивировался именно ими. «В Италии, конечно, можно строить дома по принципу шахматной доски, — писал Н. А. Львов. — Хозяин занимает там часто один уголок палат своих, а в остальных покоях картины и мраморы мороза не боятся. Сквозного ветра итальянцы не знают и по имени, и в комнате у них зимою как на дворе… Так годится ли правило равновесия [плана и фасада — А.М.] в нашем климате и какие равновесия мороз в 28 градусов не перевесит» (28).

Нынешнее возрождение гротеска по своему характеру вполне можно назвать неоромантическим. Начавшееся с антимодернистских течений 60-х с их апологизацией спонтанного и бессознательного, пронизывающего жизнедеятельность современного города, оно, как и процессы в предметно-планировочной сфере эпохи романтизма, опять-таки направлено на преодоление отчужденности между человеком и его окружением. Возникает «средовая» форма видения, которая лишает отдельные рукотворные элементы этого окружения какого-либо самостоятельного значения или, как писал в свое время А. Г. Раппапорт, «достоинства собственного автономного бытия» (29).

По сравнению с эпохой романтизма роль телесной чувственности становится еще более весомой. С распространением медиа, симулирующих действительность, она, а не зрительные и слуховые образы, является подтверждением реального. Установление тактильного контакта с предметом как бы возвращает его в одомашненную «окружность» человека, а поэтому всё чаще смотрят «не глазами, а руками». Давний вопрос о взаимосвязи прекрасного и целесообразного разрешается с помощью максимы Вернера Пантона, гласящей, что «каждому удобнее сидеть на том цвете, который он любит» (30).

Зримое эстетическое наслаждение здесь прямо увязано с физическим удобством. Поиск универсального канона красоты, на который традиционно была нацелена эстетика, сменяется приватизацией сферы прекрасного. Приватизацией в том смысле, что оно, это прекрасное, открывается не в своей отвлеченности, а наоборот — в вовлеченности в область «голого» телесного чувствования и обусловленных плотским началом повседневных нужд.

(1) См.: Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1965.
(2) Там же. С.194.
(3) См.: Фуко М. Воля к знанию. М., 1996. С.243–245.
(4) Там же.
(5) Многие из них, впрочем, используются и для тренировок и для соревнований. См. ПР27 (тема «Спорт»)
(6) См.: Фуко М. Надзирать и наказывать. М., 1999. С. 197–284.
(7) Там же. С. 200–201.
(8) Хардт М., Негри А. Империя. М., 2004. С.36.
(9) Кстати, корпорация — от лат. corporatio, имеющего общий корень со словом corpus (тело).
(10) Искусство управления № 10 (42), 2005. С. 40.
(11) К слову, стремление к удовлетворению биологических и физиологических потребностей человека было одним из ведущих направлений деятельности СИАМ.
(12) Лоотсма Б. О других пространствах (визит с ревизией) // Пi8. С. 92.
(13) Написан в 1967 г. Впервые опубликован в журнале Architecture Mouvement Continuité 5 (октябрь 1984). На французском языке текст доступен в интернете. На англ. впервые в Lotus International 48/49 (1985/86). Неоднократно перепечатывался в различных сборниках по теории архитектуры. Напр.: Joan Ockman, Architecture Culture 1943–1968, New York, 1992; Neil Leach (ed.), Rethinking Architecture, London — New York, 1997. На русском языке, несколько нам известно, не публиковался.
(14) См.: Арендт Х. Vita activa, или О деятельной жизни. СПб., 2000. С. 94. Об этой книге в свете архитектурной проблематики см. статью Кеннета Фремптона The Status of Man and the Status of His Objects: A Reading of the Human Condition.
(15) Последние, оговаривается Фуко, находятся где-то на границе между гетеротопией кризиса и отклонения, поскольку старость в современном обществе является и кризисом, и отклонением одновременно.
(16) На эту тему см. Арендт Х. Указ. соч. Гл. 2.
(17) Гройс Б. Создавая дифференции // Художественный журнал. № 4/2001. С.41.
(18) Его провозвестником можно считать сталинское архитектурно-пространственное производство. См.: Паперный В. Культура Два. М., 1996. С.171–175.
(19) Еще Поль Вирильо в «Засвеченном городе» (1986) тематизировал аэропорт как полигон для отработки техник противостояния террористической угрозы. См.: Вирильо П. Засвеченный город // Пi10. С. 114.
(20) Ситар С. Интенсификация пространства // ПР35. С. 35.
(21) Gilles Deleuze, Pourparlers, Paris, 1990. Цит. по: Ильин И. Два философа на перепутье времен // Делез Ж. Фуко М., 1998. С. 10.
(22) Бахтин М. Указ. соч. С. 402.
(23) Там же. С. 26.
(24) Там же. С. 44.
(25) Следует отдать должное С.Ситару, который первым примерил концепцию коллективной телесности и гротеска М. М. Бахтина к современной архитектуре. См. Ситар С. Арт-Бля, Бахтин и Рабле // ПР1. С.37–44.
(26) См.: Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. Избранные эссе. М., 1996.
(27) См. Вёльфлин Г. Основные понятия теории искусств. М., 1930. С. 76–77.
(28) Цит. по: Гуляницкий Н. Ф. Метод Палладио в композиции русской классической усадьбы. М., 1998. С. 107.
(29) См. Раппапорт А. Г. Среда и архитектура // Городская среда: проблемы существования. М., 1990.
(30) См.: Муратов А. Три идеи Верненра Пантона // Пi5. C. 138–143.