О культурном наследии в подробностях. Введение

Некоторое время назад мы анонсировали цикл статей от историка Анны Гайнутдиновой, специалиста по теории и практике работы с культурным наследием. В своей первой статье она детально рассказывает о самом термине, актуальных трендах его сохранения (например, о том, как смогли стать памятниками станции метро в восточном Берлине, построенные в в 1960-1980-х годах), человекоориентированном подходе и представляет полную структуру цикла: от нематериальных ценностей до всемирного наследия России.

Анна Гайнутдинова

историк искусства и архитектуры, член ИКОМОС с 2011 года, член Совета Национального Комитета ИКОМОС, Россия (2016-2019), представитель российского ИКОМОС в EPWG (Emerging Professionals working group) ICOMOS International

образование: Юридическая Академия (МГЮА им. Кутафина), отделение всеобщей истории и теории искусства исторического факультета МГУ М.В. Ломоносова, программа Heritage Studies в университете в Германии (н.в.) деятельность: с 2009 года занимается вопросами охраны наследия; несколько лет работала в Департаменте культурного наследия, после ушла в реставрационную отрасль и сейчас разрабатывает историко-культурные исследования и проекты предметов охраны для памятников (по сей день).

Термин «культурное наследие», или «наследие», очень прочно вошел в популярный обиход политического и академического дискурса. Частота его упоминаний в СМИ и публикациях в социальных сетях откровенно зашкаливает. В геометрической прогрессии также растет количество скандальных историй и настоящих конфликтов, связанных с его сохранением. 

Однако сколько-нибудь единое или четкое понимание того, что он может означать, как и что-либо похожее на твердое понимание его социальной и культурной роли, увы, отсутствует. При этом термин воспринимается как нечто из области общего знания, что-то само собой разумеющееся, о значении которого все раз и навсегда договорились и потому понимают одинаково. 

Тем не менее, довольно трудно найти другой такой термин, который бы настолько же вольно, неоднозначно и субъективно «по-своему» трактовался всеми участниками обсуждений. Наследием называют очень многое, от отдельного архитектурного сооружения или исторического центра города до кулинарной или обрядовой традиции. И это, как будет становиться все яснее из дальнейшего курса изложения темы, является вполне объяснимым. Поскольку «культурное наследие», даже если мы ограничимся в разговоре его одним видом и типом — допустим, памятниками промышленной архитектуры, — по своей природе не является статичной категорией. Как прекрасно сформулировал Дэвид Харви, «наследие не вещь и не существует само по себе» (Харви, 2008: 20). Это скорее процесс использования, применения, реинтерпретации прошлого. Понимание наследия формируется в настоящем, но отражает при этом весь наличный комплекс восприятия прошлого (подробнее об этом, например, Harrison, 2013, или Грэхэм и Говард, 2008). Потому его понимание и трактование субъективны, меняются в зависимости от социального и исторического контекста и априори не могут быть универсальными, то есть быть равно важными и одинаково понимаемыми всеми людьми. 

Чтобы придать чуть больше смысла этому неоднозначному утверждению, необходимо вернуться назад и посмотреть, как и в каком контексте появился термин и как эволюционировало его понимание со временем.

История вопроса⁽¹⁾: как зарождался термин

Довольно близкое к нынешнему — по крайней мере, существующему внутри Европейского культурного контекста — понимание наследия сложилось еще в течение XIX – начала XX веков под сильным влиянием идей эпохи Просвещения (включая свойственный ей дуализм и вытекающее из него противопоставление пар понятий: прошлого и настоящего, разума и тела, природного/дикого и культурного/цивилизованного), появления публичной сферы⁽²⁾, широкомасштабной индустриализации, проложившей осязаемую черту, между прошлым и новым современным миром, и определенных социальных изменений⁽³⁾.

⁽¹⁾ Пожалуй, полнее всего историю появления сферы сохранения наследия в европейском культурном контексте описал Юкка Юкелетто. Она называется «История архитектурной консервации» и впервые была опубликована в 1986 году.

⁽²⁾ Под публичной сферой здесь понимается пространство общественного дискурса, внутри которого формируются идеи, оказывающие влияние на общественное мнение и правила, по которым живет общество. Подробнее о ее трансформации и роли, которую она сыграла в этот период, см., например, Habermas, 1989.

⁽³⁾ Подробнее о процессе формирования концепции наследия и влияния на него перечисленных идей и социальных трансформаций, см., например, Harrison, 2013.

Ключевые характеристики, присущие пониманию наследия, которые сформировались под влиянием упомянутых выше явлений и определили  основу его восприятия, можно представить в следующем виде:

– древность, подразумевающая, что наследие прочно связано с прошлым и должно ассоциироваться с исчезнувшими или исчезающими культурными практиками и традициями (по принципу «чем древнее и/или раритетнее, тем ценнее»);

– уязвимость и одновременно значимость, подразумевающие, что наследие необходимо защищать от воздействия современности, что  наследие должно быть поставлено от нее особняком, в противном случае оно исчезнет без следа;

– монументальность, подразумевающая, что основная ценность наследия коренится в его материальных характеристиках и, главным образом, в материале, который соответственно полагается абсолютным приоритетом при консервации и сохранении памятников;

– категорическое отделение и даже противопоставление природного наследия культурному, приведшее к формированию отраслевого подхода при оценке значимости, интерпретации и управлении объектами смешанного типа и непониманию взаимосвязанного характера их природно-культурных ценностей (подробнее об этом — в материале о культурных ландшафтах);

– понимание наследия только как объекта профессиональной деятельности, подразумевающее, что оно должно находиться в ведении исключительно экспертов и профессионалов.

Каждая из описанных выше характеристик сыграла ключевую роль в формировании современной сферы наследия и нашла свое отражение в основных международных доктринальных документах первой половины и середины ХХ века. Например, один из ранних международных доктринальных документов, вполне отразивший все вышеописанные особенности, — это Венецианская Хартия 1964 года⁽⁴⁾. В ней памятники определены как монументальные произведения искусства (отдельное архитектурное произведение, городская или сельская среда), несущие духовные послания прошлого, сохранение которых является обязанностью современных поколений по отношению к будущим⁽⁵⁾.

⁽⁴⁾ Полное наименование — «Международная хартия по консервации и реставрации памятников и достопримечательных мест». В переводе Н.О. Душкиной

⁽⁵⁾ За эту приверженность к монументальности, узость трактовки понятия наследия и общую сфокусированность на европейском культурном контексте Венецианскую хартию довольно сильно критикуют в последние десятилетия. Здесь, однако, необходимо оговориться, что Хартия стала эталоном принципов, регулирующих сохранение и реставрацию архитектурных памятников, более чем 30 лет назад. Она и сегодня сохраняет свою актуальность как документа, устанавливающего стандарты сохранения исторического наследия (подробнее о роли Хартии в материале о Конвенции и в материале о подлинности).

Восприятие наследия как значимого/ценного и одновременно уязвимого феномена, активное взаимодействие с которым выходит за рамки возможностей и знаний обыкновенных людей, привело к тому, что государство поместило наследие под свой полный контроль, стандартизировав и кодифицировав все возможные способы взаимодействия с ним(6).

Другой важной причиной формирования системы авторизованного государством дискурса (Смит, 2006), внутри которого разворачиваются допустимые практики обращения с наследием, конечно, является то, что объекты наследия, играющие роль  «овеществленной истории» и «символов идентичности», в том числе и национальной, обладают политической функцией и потому прекрасно подходят для целей формирования нации (национальной идеи, если угодно), сопровождающего становление и укрепление национального же государства, свойственные эпохе модерности и периода колониальных отношений. Потому вполне закономерно, что такие объекты часто используются и эксплуатируются правительствами с целями, которые могут быть как благородными, так и порочными по намерениям и последствиям⁽⁷⁾.

Так что нет ничего удивительного, что кроме обязанности сохранять наследие, государство также приняло на себя функции основного интерпретатора, определяющего, что к наследию должно относить и как его следует представлять публике. В период модерности⁽⁸⁾, о котором мы говорим, наследием, как правило, признавались отдельные здания/сооружения, их ансамбли или территории, являющиеся манифестом древности и монументальности, представляющие собой несомненный памятник или, что еще лучше, архитектурное сокровище. 

Таким образом, наследие в целях защиты и сохранения было изъято из свободного оборота. Любые активные практики в рамках допустимых и авторизованных государством были доступны только представителям исключительно профессионального сообщества, чья экспертиза была подтверждена в установленном порядке. В результате основной функцией наследия в этот период было формирование приемлемого с точки зрения государства образа прошлого, для целей образования и развлечения публики (которой, таким образом, была отведена возможность только пассивного взаимодействия с ним). Наследие сохранялось во благо общества и от его имени, но без какого-либо деятельного участия последнего.

⁽⁶⁾ Апогеем этого процесса стало, в том числе, появление Конвенции 1972 года. Подробнее об этом в материале о Конвенции.

⁽⁷⁾ Особенно заметно это на объектах так называемого трудного или неудобного наследия, где манипуляции с коллективной памятью и интерпретациями истории могут быть совершенно вопиющими. Подробнее об этом в материале о Трудном наследии.

⁽⁸⁾ Значение термина «модерность» само по себе довольно обширно, в последние годы чрезвычайно разрослось и потому часто подвергается критике за расплывчатость и даже некоторую бесформенность. В историографии все больше его связывают не с историческим периодом, длящимся некоторое количество десятилетий, а скорее с определенными социальными (в частности, становление национальных государств), экономическими (становление и развитие капитализма) и технологическими (технологический прогресс, например, и развитие промышленного производства) процессами.В контексте настоящей публикации термин используется в том значении, которое определено, в частности, в статье из сборника «Постколониальные исследования. Ключевые концепции» (под ред. Ashcroft, Griffiths & Triffin: 161). То есть под «модерностью» здесь понимается концепция, возникшая в европейской части мира, относившаяся, в первую очередь, к «формам европейской социальной организации», к четкому различению [вплоть до противопоставления — при. ред.] «современного и древнего», к подчеркиванию «чувства превосходства [и, добавлю, патроната — прим. ред.] настоящего над прошлым» и, соответственно, «чувства превосходства [и опять же патроната — прим. ред.] над предсовременными обществами и культурами, которые остались заперты в прошлом» (к последним относили культуры и общества колонизированных стран и народов). Модерность также прочно связана со становлением капитализма и национальных государств, и потому ее понимание, интерпретация процесса развертывания и результатов чрезвычайно политизированы. Она сыграла ключевую роль в формировании колониального дискурса и активного насаждения евроцентристского подхода к определению культурных и социальных ценностей, который надолго стал определяющим в сфере сохранения наследия. Обзор основных подходов к модерности применительно к России изложен, например, в статье М.Д. Фокса.

Новое время, новые грани

Таково было состояние дел в течение большей части XX века. Однако с развитием постиндустриального общества, увеличением количества свободного времени, резким ростом массового туризма и, в частности, культурного туризма, продиктованного в том числе стремительным повышением интереса к прошлому, тема наследия стала вызывать широкий общественный интерес и резонанс. 

Отчего во второй половине ХХ века так возрос интерес публики к истории и прошлому? На этот счет существуют различные мнения. Мне кажется весьма обоснованной позиция Родни Харрисона (Harrison, 2013) о том, что постоянные и довольно быстрые изменения, ставшие статус-кво современности, на порядок усилили ощущение уязвимости наследия и риска его потери, а также увеличили потребность в якорных, опорных точках привычной культурной/локальной идентичности, которые бы оставались неизменными независимо от стремительно меняющегося мира. Активное развитие туризма привело к тому, что культурное наследие превратилось во вполне самостоятельную индустрию развлечений и оказалось в достаточной мере (как минимум, в странах первого мира) осознано в качестве одной из основ устойчивого развития и серьезного актива, способного обеспечить как экономическое, так и психологическое благополучие местных сообществ (подробнее см., например, материал в пi40 — «будущее в прошедшем»). Это осознание роли наследия в увеличении благосостояния сыграло и свою довольно негативную роль, о чем мы поговорим в следующих материалах подробнее.

C ростом интереса общества к прошлому и осознания роли наследия как важного ресурса благополучия для локальной экономики и местных сообществ возрастает и потребность последних в более значительной роли в принятии решений относительно того, что считать наследием, как его сохранять и как им управлять. Важную роль здесь сыграл процесс борьбы коренных народов за свои права, выразившийся в том числе в ряде важных решений международных организаций, действующих в сфере культуры и образования. Вследствие чего также существенно расширилось представление о том, что может быть отнесено к культурному наследию. Подробнее об этом будет рассказано в материале о Конвенции и культурных ландшафтах. Здесь же важно упомянуть, что в результате этих изменений местные сообщества стали все чаще получать или решающее право голоса, или возможность значимым образом влиять на принятие важных решений, касающихся практик использования и интерпретации объектов наследия, даже внесенных в список ЮНЕСКО (подробнее в материале о культурных ландшафтах). 

С другой стороны, государственные и экспертные организации, ранее обладавшие монополией на активное взаимодействие с наследием, приходят к осознанию, что прежние формы его сохранения «во имя общества» без привлечения последнего к деятельному участию потребляют слишком много ресурсов, не принося должной отдачи. Тогда как активное вовлечение сообществ и местных стейкхолдеров, напротив, позволяет достичь хорошего результата в сохранении памятников при существенном снижении затрат государства.

Так, в международную практику управления и интерпретации наследия входит так называемый people-centred approach (подход, сфокусированный на правах человека; о нем подробно будет рассказано в материале о Культурных ландшафтах). В национальных законодательствах признаки культурного наследия и практики его сохранения дополняются понятием о публичном (общественном) интересе, а взаимодействие местных сообществ с памятниками, особенно локальными, начинает принимать все более активные формы по сравнению с предыдущим периодом. Например, Берлинский закон об охране памятников 1995 года (Denkmalschutzgesetz Berlin – DSchG Bln) в определении объекта культурного наследия ссылается на общественный интерес (Interesse der Allgemeinheit), в интересах которого памятники нужно сохранять как необходимый признак, выделяющий их из ряда прочих объектов собственности. Во имя соблюдения и обеспечения общественного интереса и происходит весь процесс сохранения памятников. На практике это выражается в том, что наличие доказанного общественного интереса может сыграть решающую роль (сопоставимую с экспертной оценкой) при принятии решения о внесении объекта в реестр памятников. Доказательством такого интереса считается упоминание объекта в научно-популярных или художественных публикациях⁽⁹⁾ либо наличие общественной инициативы в поддержку его сохранения. Поэтому, кстати, на территории Германии весьма распространены и очень активно действуют самые разнообразные общества, ассоциации, «круги друзей», партнерства, объединения и прочие некоммерческие общественные организации, деятельность которых направлена на продвижение и сохранение определенного типа объектов. Причем как довольно традиционные (типа общества охраны замков Deutsche Burgenvereinigung), так и, например, ассоциация, выступающая за сохранение исторического общественного транспорта Nahverkehr Berlin, объединяющая вместе сообщества любителей автобусов, паровозов, подземного Берлина и проч.

(9) Поэтому значительная часть реестровых записей перечня памятников федеральной земли Берлин сопровождается списком литературы, в котором эти памятники упомянуты.

Не так давно благодаря именно подобной общественной инициативе в реестр памятников были внесены 22 станций метро Берлина (U-bahn), сооруженные в период с 1961 по 1984 год и расположенные в Восточной части города. В целом все возрастающий интерес к наследию XX века, особенно второй его половины, — одна из заметных тенденций, разворачивающихся в сфере сохранения наследия Берлина. Интересно, что заметна она прежде всего на территории восточной части города и в значительной степени связана с переосмыслением периода истории, связанного с разделением Германии, и поисками символов его идентичности. Можно даже сказать, что эта тенденция является отличительной чертой Берлина, который в сфере признания ценности наследия этого периода движется быстрее других федеральных земель Германии (так, самый «молодой» памятник Берлина относится к началу 1990 годов — это East Side Gallery, которая объединяет росписи и граффити-изображения, нанесенные на остатки Берлинской стены, в том числе и после объединения Германии). Поэтому здесь весьма заметную роль играют общественные инициативы, направленные на сохранение послевоенного наследия. 

Вышеупомянутый пример использования аргумента общественной значимости при постановке на охрану и внесения в реестр памятников получил название «инициативы Кербероса». Она возникла на базе платформы Urbanophil, которая была, в свою очередь, создана сообществом исследователей и практиков в области городского планирования, архитектуры и сохранения памятников для диалога и обмена мнениями между экспертами, ассоциациями и институтами градостроительства, архитектуры, охраны памятников, искусства и культуры и общественностью по вопросам городского планирования и архитектуры, мобильности, городской культуры, сохранения памятников, культуры строительства, культуры памяти и проч. У сообщества два основных медиа: одноименный сайт и страница в Facebook. 

Началось все с того, что в 2016 году стали заметны трансформации первоначального облика станций, представляющих собой интересные образцы послевоенной модернистской архитектуры: Rathaus Steglitz и Schlossstrasse. Изменение подлинных интерьеров производилось Берлинской транспортной компанией (Berliner Verkehrsbetriebe) в процессе общей реновации станций метро. В марте инициативная группа историков искусства и архитектуры Берлина опубликовала открытое письмо, в котором подчеркивалась необходимость немедленного прекращения реновации, пересмотра ее планов в сторону консервации ценных интерьеров, создания экспертного совета для разработки концепции такой консервации и внесения в список памятников города ценных интерьеров станций метро, относящихся к послевоенной модернистской архитектуре. Письмо поддержала и палата архитекторов города. В фейсбуке создали страницу, где публиковались актуальные новости о ходе развертывания инициативы, и активность на этой странице со стороны берлинцев была чрезвычайно высока. Волонтеры регулярно осматривали интерьеры и сообщали обо всех изменениях в реальном времени. На радиостанциях города прошла серия обсуждений возможной судьбы ценных объектов метро. А уже в декабре 2016 годапервые станции Schlossstrasse и Fehrbelliner Platz были внесены в список памятников Берлина. В течение следующих 2 лет еще два десятка станций получили статус объектов культурного наследия: Nauener Platz, Alt-Mariendorf, Westphalweg, Alt-Tempelhof, Zwickauer Damm, Konstanzer Straße, Eisenacher Straße, Kleistpark, Richard-Wagner-Platz, Mierendorffplatz, Jungfernheide, Schloßstraße, Rohrdamm, Siemensdamm, Paulsternstraße, Haselhorst, Zitadelle, Altstadt Spandau, Rathaus Spandau и другие.

В заключение скажу несколько слов о том, с какой позиции трактуется понятие наследия в отечественной практике. И тут приходится признать, что хотя российский закон о наследии (73-ФЗ⁽¹⁰⁾) писался и был принят уже, скажем так, в новую эру (первой редакции закона нет и 20 лет), в части формулировок основных понятий он остался выразителем идей эпохи предыдущей. Монументальные характеристики и материальность наследия выдвинуты на передний план (памятники = объекты недвижимого имущества вместе со связанными с ними территориями и предметами материальной культуры). В законе нет никакого упоминания о публичном интересе и праве местных сообществ влиять на принятие решений о ценности наследия. Решение о признании объекта ценным принимается только на основании мнения профессионального сообщества. Право окончательного решения при этом принадлежит государственным органам. Граждане имеют возможность только пассивного взаимодействия с наследием: им гарантируется его сохранность, получение информации о памятниках и беспрепятственный доступ к ним. Единственная активная роль — это возможность обратиться в соответствующий государственный орган с заявлением об обнаружении потенциального памятника, но никаких дополнительных возможностей влиять на принятие решения о внесении такого объекта в реестр закон, увы, не предусматривает (такое право закреплено только за собственниками).

Отсюда, как мне кажется, становится понятным, отчего так растет количество скандалов, связанных с сохранением наследия. Не претендуя на исчерпывающий ответ, рискну все же предположить, что значимая причина в том, что государство, застрявшее в эпохе модерности, продолжает настаивать на том, что понимание и интерпретация наследия должно пребывать в сфере авторизованного им дискурса, установленных им практик взаимодействия с памятниками, в жестких рамках официальной версии трактовки истории и может быть отдано частично на откуп только экспертному сообществу. В результате наследие сохраняется и трактуется якобы в интересах и на благо общества, но исключительно экспертами и в рамках официальной государственной повестки; в то время как общество в целом и местные сообщества настаивают на смене парадигмы, желая активно участвовать в процессах, затрагивающих его интересы. В частности — что именно признавать наследием и как с ним обращаться.

(10) Федеральный закон «Об объектах культурного наследия (памятниках истории и культуры) народов Российской Федерации» от 25.06.2002 N 73-ФЗ. Последняя редакция

Структура серии

– Введение

– Значимость/ценность (ее материальные и нематериальные атрибуты)

– Подлинность и Целостность

– Конвенция о Всемирном наследии. Эволюция подходов к пониманию наследия. Система всемирного наследия (механизмы и процессы управления и консервации — из чего состоит система, как работает, какие отношения между ее составными частями). Всемирное наследие России.

– Культурный ландшафт (преодоление дихотомии природа-культура и people-centred approach)

– Трудное (непризнанное) наследие

Список литературы

Ashcroft, B., Griffiths, G. & Triffin, H. (2013) “Modernity”, in: Ashcroft, B., Griffiths, G. & Triffin, H. (eds): Postcolonial Studies. The Key Concepts (3 rd ed.), Routledge: 159-163. 

Graham, B. & D. Howard (eds). (2008) The Ashgate Research Companion to Heritage and Identity, Ashgate.

Harrison, R.: Heritage: Critical Approaches, Routledge

Harvey, D. (2008) “The History of Heritage”, in: Graham, B. & D. Howard (eds): The Ashgate Research Companion to Heritage and Identity, Ashgate: 19 - 36.

Habermas, J. (1989) The Structural Transformation of the Public Sphere: An Inquiry into a Category of Bourgeois Society, Massachusetts: MIT Press.

Smith, L. (2006) Uses of Heritage. London: Routledge.