Архитекторы на службе у «истинных демиургов»
Публикуем статью Михаила Белова из ПР80, в которой автор вспоминает традиции советского «театростроения» как об истоках процессов, происходящих в нем сейчас, когда главную роль играют не архитекторы, а «истинные демиурги» — театральные режиссеры.
Архитектор
деятельность: Профессор МАРХИ, победитель конкурса на проект реконструкции Большого театра 1998 г.Для советских архитекторов, волею судьбы позднее превратившихся в постсоветских, проектирование театра было особенным событием в жизни. Все начиналось еще на первом курсе МАРХИ: «Вот вырастешь, доживешь до пятого курса и будешь делать театр»,— мечтательно говорили педагоги факультета общей подготовки (ФОП) будущим сотрудникам проектных институтов. Пожалуй, лишь две темы из всей программы учебного проектирования МАРХИ — «Музей» и «Театр»— всегда считались по-настоящему высокохудожественными: в работе над ними, подобно волшебному цветку, должен был раскрываться талант будущего зодчего. Но театр стоял в иерархии неизмеримо выше. Его проектировали целый семестр, разрабатывая в том числе интерьер зрительного зала, и защищали перед комиссией, что служило генеральной репетицией дипломной защиты. Впрочем, отметим, что с функциональной точки зрения театр был и остается не более чем огромной декорированной снаружи фабрикой с несколькими технологическими линиями и путями эвакуации зрителей, ради которых эта фабрика, собственно, и работает…
В конце 1970-х — начале 1980-х годов, благодаря громким победам советских архитекторов в международных концептуальных конкурсах OISTT «Театр для будущих поколений» и «Гастрольный театр», проектирование театров стало еще и чрезвычайно модным занятием. Так, в 1983 году половина дееспособной архитектурной Москвы участвовала в конкурсе на Оперу Бастилии в Париже. Прошедший в 1985 году конкурс на Национальный театр в Токио также вызвал среди наших архитекторов немалый ажиотаж. К концу 1980-х, совпав с активной фазой горбачевской перестройки, мода на театральность стала тотальной. Почти все архитектурные выставки того периода назывались как-нибудь вроде «Театр архитектурной формы». Их было множество. Сказать в то время, что чей-либо проект театрален по духу, значило сделать самый приятный из возможных комплиментов.
В реальной практике все было крайне бюрократизировано и определялось хрущевско-булганинским постановлением о борьбе с излишествами 1955 года. Институт «Гипротеатр», находившийся под крылом Министерства культуры, держал монополию на проектирование театров почти по всей стране. Я написал «почти», так как были и исключения. Возьмем в качестве примеров такие знаковые объекты, как Театр на Таганке и новый МХАТ на Тверском бульваре. Первый проектировал коллектив Московского научно-исследовательского и проектного института объектов культуры, спорта, отдыха и здравоохранения (сегодня — «Моспроект-4») под руководством Юрия Гнедовского, а второй — коллектив «Моспроекта-2» под руководством Владимира Кубасова. В постсталинском СССР, а также в России ельцинского периода, театры, эти храмы государственного искусства, служили обнадеживающими свидетельствами того, что власти, несмотря на многочисленные тревожные сигналы, пока еще не до конца плевать на культуру.
Пришла пора помянуть художественных руководителей и главных режиссеров всевозможных театров, которые играли и продолжают играть решающую роль в том, какой вид в итоге обретают подконтрольные им «фабрики массовых зрелищ». «Истинные демиурги» (так и буду называть их в дальнейшем применительно к сегодняшней ситуации с театрами — ИД) были максимально приближены к власти. Та ласково трепала их за ухо и изредка позволяла шалить. Скажем, главный режиссер театра «Ленком», безусловный ИД первого ряда времен перестройки Марк Захаров сжег в прямом эфире партбилет КПСС, и все только радостно щурились. Как мило! А он совершенно не боялся, он как «допущенный» уже знал, что это можно.
В России все крупные руководители театров в той или иной степени являлись и являются наследниками двух титанических ИД — сооснователя МХАТа Константина Станиславского, признанного повсеместно и умершего, между прочим, благополучным седовласым сталинским орденоносцем и лауреатом, и не менее прославленного Всеволода Мейерхольда, который свой театр построить не успел, хотя был грозен и приходил на репетиции с настоящим маузером, не стесняясь наставлять его на артистов, когда те своевольничали (об этом мне лично рассказывал автор биографии Мейерхольда и его младший современник Константин Рудницкий). Станиславский собственный театр при Сталине, к слову, тоже не получил, хотя он в нем и не нуждался, имея в своем распоряжении здание, реконструированное по проекту Федора Шехтеля еще до революции. Новый МХАТ был отстроен только к середине 1970-х для ИД Олега Ефремова, что в итоге привело к разделению труппы надвое, собственно, по числу зданий: «ефремовцы» остались в Камергерском переулке (МХАТ им. А. П. Чехова), а «доронинцы» переехали на Тверской бульвар (МХАТ им. М. Горького).
Во второй половине XX века места Станиславского, Немировича-Данченко, Мейерхольда, Вахтангова, Таирова и др. на ареопаге заняли Плучек, Любимов, Ефремов, Симонов, Гончаров и т. д. Все они построили свои театры при поддержке государства, на средства налогоплательщиков.
Архитекторов ИД неизменно воспринимали как тех же сценографов и реквизиторов, которыми они привыкли помыкать. Поэтому они строили свои театры так же, как ставили спектакли. Только это как бы был их главный спектакль — по причинам как вполне возвышенным, так и бытовым.
После распада Советского Союза и последовавшей за этим смены социально-экономической формации отношение к стройке резко изменилось — те же ИД вдруг осознали, что это не только способ увековечить себя в камне, но и прилично подзаработать. Стройка — дело прибыльное. Однако впрямую ни один ИД в так называемом распиле не участвовал — для этого у многих имелись «громоотводы» в виде директоров по строительству, которые иногда становились фигурантами коррупционных скандалов.
В новых экономических условиях все активные руководители театров со связями попытались организовать свои стройки. В итоге наиболее влиятельные ИД, такие как Ульянов, Табаков, Калягин, Фоменко, Васильев, Гергиев, свои театры все-таки построили, хотя некоторые из них, по разным причинам, уже не успели в полной мере насладиться результатами собственных усилий. Но здесь мы уже немного выходим за рамки темы настоящего эссе.
Почему я счел необходимым пересказать все эти истории, не имеющие, на первый взгляд, никакого отношения к тому, как выглядят построенные нашими современниками театры? А потому, что без этого невозможно понять, как получилось то, что получилось.
Как, например, объяснить, что ни один из организованных за последние пятнадцать лет конкурсов на проекты театров, многие из которых выигрывали суперзвезды вроде Доминика Перро (новая сцена Мариинки в Петербурге), Дэвида Чипперфильда (Театр оперы и балета им. Чайковского в Перми) и Бена ван Беркеля с Каролиной Бос (Дворец танца Бориса Эйфмана в Петербурге), не был доведен до логического завершения, то есть до реализации победившего проекта? Почему Россия так и не стала полигоном интернационального и прогрессивного? Все просто: когда проходила эйфория от триумфа обаятельных иностранных знаменитостей и начиналась рутинная работа по подгонке проектных решений под наши нормативы, нюансировке контрактных отношений и т. д., авторитарность ИД, помноженная на неуправляемость иностранцев, приводила к тому, что проектный замысел разбивался о скалу неразрешимых противоречий. Да, новую сцену Мариинки на Крюковом канале в итоге построили по иностранному проекту, но совсем не тому, что был отобран по итогам амбициозного конкурса 2003 года. Его авторы — хладнокровные канадцы из бюро Diamond Schmitt — реализовали желания ИД Валерия Гергиева, соорудив в центре Петербурга очередную версию тривиального канадского хай-тека, впрочем, довольно аккуратно выполненную. Говорят, маэстро Гергиев доволен, и акустика хороша. Но обида за державу и ее имперскую столицу еще долго не утихала в сердцах петербуржцев, каковую они, не в силах сдержаться, периодически изливали на страницах соцсетей. Но и только. Время залечило раны, и новая сцена Мариинки работает как хорошо отлаженный ИД-механизм.
Но текст посвящен не столько описанию конкретных театров, сколько нашим бесплодным поискам идентичного русской культуре и одновременно созвучного актуальным тенденциям образа храма Талии и Мельпомены, его жрецам ИД и сопутствующим деликатным вопросам… Обжегшись с иностранцами, мы продолжили искать смыслы на просторах родины. Со своими архитекторами работалось проще — они были менее избалованны, чем иностранцы. Вернее, совсем неизбалованны. И тут безответственное давление привыкших к неограниченной власти ИД, наложенное на произвол государственных заказчиков и романтические иллюзии зодчих, нередко приводило к самым неожиданным результатам.
Показателен пример театра Et Cetera, построенного в районе Чистых прудов для ИД Александра Калягина, прекрасного актера и многолетнего руководителя Союза театральных деятелей. Видно, что проект воплотил в себе самые наивные, почти детские представления упомянутого демиурга об архитектуре. Его влияния хватило, чтобы довести проект до реализации. И совсем не нужно удивляться тому, как это выглядит: актер совершенно не обязательно должен обладать хоть каким-то вкусом к архитектурной форме.
Добыча средств на строительство театра порой стоит ИД неимоверных усилий, что определенным образом сказывается на его восприятии проектного процесса в целом. Когда финансирование чисто государственное, это одна форма отношений, а когда появляется частный инвестор, то театр рискует превратиться в иллюстрацию коммерческой экспансии, которая неизбежно разрушает сакральность образа. Современный российский инвестор, как правило, дик и некультурен, а потому влиянию ИД подвержен слабо. Стоит только взглянуть на проект реконструкции театра «Сатирикон» для наследственного демиурга и замечательного актера и режиссера Константина Райкина, и сразу понятно, где инвестиционная, а где сугубо театральная часть комплекса. Новый «Сатирикон»— пример самого простого решения задачи по получению нужной технической оснастки сценической площадки в рамках возможного для демиурга. Здесь нет избалованности и вседозволенности Калягина — тут здравый прагматизм Райкина, спешащего модернизировать свою площадку любой ценой.
С новой сценой театра Вахтангова авторства «Сенаб Проект» похожая история. Хотя прагматизм здешнего ИД — ныне покойного Михаила Ульянова — был не столь прямолинеен. Когда Ульянов затеял пристройку к существующему зданию по проекту архитектора Павла Абросимова, он был довольно влиятелен, но уже стар и болен. Демиург не успел довести дело до победного конца, а нынешние прибалтийские варяги-режиссеры по понятным причинам не вышли на должный уровень влияния. Проект был осуществлен уже без Ульянова как вполне элегантная инвестиционная затея, где новая сцена скрыта за соединением разностильных, как бы разновременных имитаций. Это, по сути, коммерческий проект, приютивший театр, не более. Но деликатная работа архитекторов обеспечила выход из положения, растворив нарочитую коммерческую сущность в хаосе арбатского многотемья. Старый театр Вахтангова так и остался единственной доминантой, что уже можно считать победой над обстоятельствами.
Однако справедливости ради укажем, что бывают и счастливые исключения из правила, когда ИД оказывается «цивилизованным» и либо не лезет в художественную часть проекта, либо лезет, но при этом проявляет такт и вкус. Так произошло с театром «Мастерская Петра Фоменко»: здание на набережной Тараса Шевченко, спроектированное Сергеем Гнедовским, в итоге получилось как минимум нейтральным, как максимум — неплохим. Подобное случилось еще с несколькими театрами, которые реконструировались в период, когда департамент культуры Москвы возглавлял Сергей Капков, бывший в прекрасных отношениях с модной театральной тусовкой. При Капкове свои площадки успели получить амбициозные, еще не искушенные в столичных интригах демиурги, то ли играющие в свободу, то ли всерьез воспринимающие либеральные ценности. Речь идет о «Гоголь-центре» Кирилла Серебренникова и Электротеатре «Станиславский» Бориса Юхананова.
Напоследок о самом болезненном для российских архитекторов вопросе. Для специфического анонимного монстра, в которого к настоящему времени превратился государственный заказчик, архитектора как демиурга и носителя сакральных ценностей не существует. Его не уважают, в отличие от режиссера, который это уважение пока не потерял. Практика последних десятилетий превратила архитектора из главного строителя в винтик проектно-строительного молоха. Заказчик привык иметь дело не с конкретными специалистами, а с неким безымянным целым, называемым проектной организацией, которое легко заменяемо. Кто выполняет проект в интеллектуальном смысле, для заказчика совершенно безразлично — ему важно вовремя оформить проектную документацию.
История с Дворцом танца Бориса Эйфмана иллюстрирует эту ситуацию как нельзя лучше. Балетмейстер Эйфман, имеющий высоких покровителей, в начале нового века получил от власть предержащих благословение на создание своего театра. Начиная с 2005 года разными архитекторами было выполнено по меньшей мере пять (!) вариантов проекта эйфмановского театра (это если не считать многочисленные модификации данных решений, а также альтернативные предложения, не победившие в конкурсах 2009–2013 годов): Михаилом Филипповым в 2005-м, Сергеем Чобаном и Евгением Герасимовым в 2009-м, Беном ван Беркелем и Каролиной Бос в том же 2009-м, Максимом Атаянцем в 2013-м и снова Сергеем Чобаном в 2016-м. Почему так произошло, к чему было проводить все эти конкурсы? И главное, где еще, кроме России, с таким цинизмом и такой бесцеремонностью обращаются с архитекторами, меняя их как перчатки?
Мне как человеку, в конце 1990-х выигравшему закрытый конкурс на реконструкцию Большого театра и отдавшему этому проекту примерно пять лет жизни, совершенно ясно, что вывести процесс проектирования и строительства театров в России из болота анонимности и хаоса могут лишь архитектор-демиург в связке с демиургом-режиссером — два равных друг дружке ИД. Но пока что статус архитектора в нашей стране все так же сомнителен. Широкого общественного интереса — чего уж говорить о поддержке — современная архитектурная практика не вызывает. Архитекторы не опознаются как творческие единицы, авторство проектов с упорством, достойным лучшего применения, приписывается организациям, что, если вдуматься, равносильно анонимности. При каких обстоятельствах подобные постройки могут стать полноценными культурными символами? Да ни при каких. Система доказала свою ущербность. И останется таковой, пока зодчие не восстановят утерянный шестьдесят лет назад status quo.
