Нигде кроме как в капроме
Вряд ли возможно одним емким тезисом описать те изменения, которые произошли за последние тридцать лет в российском жилом. Большое видится на расстоянии, а потому те сюжеты, которые предлагает осмыслить градопланировщик и один из создателей термина «капром» Даниил Веретенников, еще только предстоит объединить во что-то цельное — словно того слона из индийской притчи — антропологам будущего. Или же вовсе опровергнуть.
Свобода?
Архитектуру эпохи капиталистического романтизма трудно назвать великой. — Кризис! — твердо констатирует кто-то. — Модернистская травма, — глубокомысленно вздохнет другой. Брезгливо морщимся, придумываем оправдания, ироничные остроты уже не смешат, а раздражают.
Пелевин, главный певец эпохи, без которого не осмыслить постперестроечную Россию, так пишет о советском массовом жилье: «…люди делают свои дома чуть похожими на тюрьмы, чтобы не было особого смысла отправлять их в настоящую тюрьму…» («Водонапорная башня», 1996). А раз так, то нет ничего удивительного в том, что источником вдохновения для архитекторов девяностых и нулевых стало желание эту тюремность преодолеть.
Вообще, постсоветская архитектура, если рассматривать ее в замутненной и немного сюрреалистической пелевинской оптике, становится, как ни странно, выпуклей и резче. И уж непонятно, отчего больше, — в силу ли растущей временной дистанции, под действием ли стокгольмского синдрома, — она раскрывается в положительном свете. Все меньше видим мы в ней китча, треша и безвкусицы. Все больше — жажды эксперимента, искренней романтики и опьянения непредвиденно свалившейся свободой.
Модернистская архитектура, заквашенная на идеях социальной справедливости и всеобщего равенства, к перестройке успела обрасти такой же семантикой тюремщины и тоталитаризма, как и сталинская, которая с колоннами. И разудалые архитектурные опыты девяностых — это в первую очередь про свободу слова и самовыражения на общегородском форуме, идеологический плюрализм, если хотите, и уже потом — про олигархат, организованные преступные группировки, рэкет и заказные убийства.
Но даже признав благие мотивы архитекторов и прогрессивные смыслы, стоящие за постсоветским наследием, трудно не увидеть низкое архитектурное качество большинства построек того времени. С позиций конвенциональной эстетики их критикуют за вторичность, дисгармоничность, несомасштабность окружению, антиконтекстуальность… А отстаивание ценности «плохой» архитектуры сродни работы адвокатом дьявола. Более убедительно выглядеть в такой роли обычно помогает обильное использование умных слов. Поэтому — заранее прошу прощения — в тексте будет изрядное количество лексем, оканчивающихся на -ция; большинство из них иностранного происхождения, а у парочки даже есть приставка де.
Демодернизация
Микрорайон — концентрированная суть модернистского градостроительства. Микрорайон понимали как неделимую молекулу городской ткани, сложный планировочный механизм, в котором есть все необходимое для жизни стандартного советского человека. И, считалось, все объекты жизнеобеспечения, все элементы инфраструктуры взаимоувязаны внутри него так крепко, что ничего нельзя ни вынуть, ни прибавить, не разрушив при этом расчетных показателей, на которых зиждется целостность всей системы.
Город микрорайонов не может быть реализован без сильной градостроительной политики государства. Советский же микрорайон — и вовсе продукт одной только государственной воли, ведь он не предполагает ни частной собственности на землю, ни учета чьих-либо предпринимательских интересов. А потому его устройство подчиняется только одной идее: максимально эффективному распределению общественных благ.
Советские градостроители тщательно рассчитали необходимое количество мест в школах и садиках, продумали схему транспортного обслуживания и коридоры оптимальных пешеходных связей, установили минимальный процент озеленения территории, даже обеспечили нормативное время попадания солнца в окна каждой квартиры… Но они не учли одного: социализм — не навсегда.
После краха командно-административной системы и старта стихийного строительства капитализма, микрорайоны стали претерпевать незапрограммированные и порой совершенно удивительные метаморфозы. То, что в постсоветское время происходило с жилым пространством в городах, еще долго будет служить материалом для социологических и архитектурных исследований. Неизменяемые, казалось бы, и до предела ригидные микрорайоны стали приспосабливаться к новым социальным, культурным и экономическим реалиям. Заборы, ларьки, парковки, уплотнительная застройка, магазины и всевозможные салоны, возникшие на первых этажах жилых домов взамен квартир, — по сути, это и есть капиталистическая деконструкция модернистского проекта. Но деконструкция эта проводилась не по методичкам каких-нибудь там французских философов. Проекты пространственных преобразований разрабатывала и реализовывала великая и ужасная невидимая рука рынка.
Произошедшие изменения проще всего начать описывать с упоминания того факта, что расширилось само жилое пространство в городе. Город в своем развитии больше не подчиняется чересчур рассудочным принципам Афинской хартии, а значит, не делится на несколько монофункциональных зон. Во всяком случае, границы между ними становятся намного более гибкими и проницаемыми. Приватизированные участки с невыносимой легкостью переводятся из промышленной и сельскохозяйственной зон в жилую, из жилой в торговую и деловую, а порой и без этих формальностей застраиваются зданиями того назначения, которое выберет владелец. Территории закрытых заводов, не выдержавших рыночной конкуренции, постепенно превращаются в новые жилые районы. Многоэтажками зарастают бывшие сельскохозяйственные угодья. Премиальные ЖК появляются прямо в парках и на участках, зарезервированных под санатории и пансионаты. И наоборот: в ткань жилых массивов проникают бизнес-центры, автосалоны и торгово-развлекательные комплексы, усиливая наметившуюся функциональную диффузию.
Трудно сказать, насколько сильно расширил свободный рынок ассортимент форматов жилья, и расширил ли вообще. Еще до перестройки в жилой архитектуре наметился уход от тотальной унификации и типизации. В начале 1980-х все чаще стали появляться экспериментальные дома, новаторство которых заключалось не столько в применении доселе неизвестных технологий сборки и изобретательстве строительных материалов, сколько в конструировании новых планировочных решений и развитии редких типологических групп. Так, микрорайоны типовых домов стали разбавляться тем, что сегодня мы могли бы назвать урбан-виллами и таунхаусами. Была и своя элитка — дома для номенклатуры, и эксклюзивная недвижимость в виде квартир для художников.
С тех пор как жилье стало реальным товаром, строительный рынок не явил цветущего изобилия новых форматов домов. Напротив, конкуренция за массового покупателя привела к закреплению нескольких наиболее ликвидных решений, которые застройщики в соавторстве с маркетологами старались упаковать в броские, но сугубо декоративные образы. Ординарное теперь продается как эксклюзивное. Минимальные отличия девелоперского продукта маскируются под яркими лейблами крепостей, европ, хайтека и единения с природой. К концу 2000-х основная часть жилья по-прежнему представляла собой обыкновенные многоквартирники, часто разработанные на основе позднесоветских массовых серий. Исключением можно считать взлет сектора индивидуального домостроения. Однако несмотря на резкий рост популярности коттеджных поселков, новым изобретением их тоже не назовешь.
Приватизация помогла преодолеть отчуждение, возникшее между модерным городом и его жителями. Конечно, даже сейчас, спустя тридцать лет, горожанам в основном трудно привыкнуть к мысли, что они сами могут быть соавторами пространства — сказывается многолетняя патерналистская выучка, — но постепенно город наполняется всевозможными примерами реализаций частных инициатив, и это не может не отразиться на изменении дистанции между материальной средой и ее обитателями. Тот факт, что в городе снова появилась возможность случайного, неуместного, не запланированного седовласыми корифеями проектных НИИ, добавляет в него витальной силы, окончательно развеивая флер неприкосновенности и сакральности. Правда, говоря о капитализме российских 1990‑х, сложно пройти мимо темы возросшего неравенства. Не все с одинаковой легкостью могли приобрести участок на углу микрорайона для строительства торгового павильона — это безусловно так, но Рубикон перейден: государственной монополии на пространственные преобразования больше не существует.
Все говорили: микрорайон, микрорайон. Неделимая молекула. Ничего не добавить, не поломав! Но не успели оглянуться, и в каждом третьем дворе точечная застройка. Детские сады позакрывали — некому ходить. Первые этажи домов, стоящих вдоль улиц, по-прежнему мало напоминают магазинно-ресторанный фронт застройки исторического центра, но активно наполняются самыми разнообразными сервисами. И ничего не сломалось, вроде, — живет.
Не без трудностей, но модернистское наследие оказалось способно адаптироваться к капризам переменчивого социально-экономического климата.
Дачефикация
У советского человека — как, впрочем, и у современного россиянина, — было не слишком много пространств, где он мог чувствовать себя полноценным хозяином. Несмотря на попытки самовнушения в духе «все вокруг колхозное, все вокруг мое», в действительности последним островом свободы для него оставалась дача. Да и та была скорее привилегией, чем нормой.
Алексей Тарханов пишет в одной из статей: «Подмосковные дачи в СССР были местом, где человек живет другой жизнью, более приватной, свободной и — немаловажно — более теплой, чем в городе». Последнее — про сезонность дачной жизни, а первое — как раз о том, что никто не может решить за дачника, как ему организовать свой участок. Где разместить навес для чаепитий на свежем воздухе и куда посадить малинник. И хотя формально советская дача принадлежала кооперативам или предприятиям, дачники часто относились к ней как к своей собственности, меняя на свой вкус и планировку участка, и архитектурные решения фасадов. «Это было уникальное по разнообразию и оригинальности явление, равного которому не знала ни одна другая страна, — развивает тему дачной архитектуры Николай Малинин в книге «Современный русский деревянный дом». — В нем была настоящая поэзия случайности, сюрреалистичности, самобытности», — и приводит парадоксальную формулу, которую писатель Анатолий Стреляный вывел по отношению к советскому огородничеству выходного дня: «После тяжелой трудовой недели человек переносился из социализма в капитализм». Стало быть, вполне закономерно, что, когда капитализм шагнул за пределы шести соток, распространился на всю страну и обрел легальное положение, в изменениях, затронувших наши города, так отчетливо проявились характерные дачные черты.
Одомашнивание среды, приручение городского пространства, свойственные первым двадцати постперестроечным годам, постепенно приводят к тому, что в городах начинают производиться практики, напоминающие дачные. Дело даже не столько в озаборивании — хотя это, безусловно, один из важнейших атрибутов своего времени, — сколько в новом коммерческом строительстве в сложившихся районах. Строительстве как самовольном, так и вполне законном, но отныне свободном от каких бы то ни было навязанных художественных принципов и официальных творческих методов. Порой выходит некрасиво? Рушится чистота модернистского замысла? Что ж, люди обживают пространство, как могут. Они не виноваты в том, что советские градостроители расположили свои центры торгово-бытового обслуживания не там, где ими удобно было бы пользоваться. И не в таком количестве, которое требует меняющийся образ потребления. И не той архитектуры, которая позволила бы им конкурировать за внимание прохожих.
В этом смысле одним из самых ярких экземпляров квазидачной архитектуры можно назвать московский дом-яйцо на улице Машкова. Его дачность — не только в природе возникновения, но и в самой форме. Помимо того что это чистейший образец архитектуры независимого авторского вкуса, немыслимой десятилетием раньше, это натурально одноквартирный частный дом почти загородного формата.
Менее очевидными, но столь же показательными примерами служат и большие жилые комплексы, рожденные доминировать над окружающим ландшафтом и не скованные в средствах архитектурной выразительности. Здесь уместно вспомнить московский «Патриарх» и петербургскую «Аврору». Не выбиваются из этого ряда и нежилые здания, в которых индивидуальное столь же однозначно преобладает над общественным — ансамблевым, градостроительным.
Театр Et Cetera в Москве, бизнес-центр «Толстой Сквер» в Петербурге, торгово-развлекательный комплекс «Кольцо» в Казани, банк «Гарантия» в Нижнем… Капром превратил постсоциалистические города в одну большую global dacha.
Пространством свободного самовыражения и демонстративного потребления стал весь город. Ни профильные комитеты, ни градостроительные советы отныне не в силах обуздать эту архитектурную вольницу. Что касается Москвы, то там она и вовсе появилась с санкции председателя дачного товарищества, доброго пасечника, призвавшего отринуть оковы прошлого и броситься на строительство нового архитектурного образа столицы — динамичной, разнообразной, готовой к любым экспериментам и открытой всему миру.
Индивидуальное теперь не просто важнее общественного. Индивидуализм — философская база для нового образа жизни, тот мотор, на тяге которого наконец-то удастся вырваться из всего коммунального, коллективистского, уравнительно-строевого с водкой по три шестьдесят две. В лужковской Москве, равно как в других крупнейших городах страны, «…в архитектуре главной целью стало создание объектов-индивидов. В них отразилось одно из главных проявлений эпохи — желание быть особенным, иным, сверхиндивидуальным»(1).
Как и многие другие явления, постсоветская дачефикация городов проявилась во всей своей полноте только после того, как перестала существовать. В Москве конец этому феномену был положен в ночь с 8 на 9 февраля 2016 года. «Ночь длинных ковшей» не просто восстановила абстрактную правовую справедливость, ликвидировав самострой у станций метрополитена. Она ознаменовала окончательное установление государственного контроля над эстетикой среды. Но то была лишь завершающая точка в череде разных событий, связанных одной целью. Наиболее заметные из них, пожалуй, — старт программы «Моя улица» и утверждение дизайн-кода для центральных улиц Москвы в 2013 году. В других регионах, как водится, мы наблюдаем те же тенденции, но с отставанием в несколько лет. Свидетельство тому, что эстафета принята, — парад дизайн-кодов и новых объемно-пространственных регламентов, который продолжается вот уже несколько лет и с нарастающими темпами захватывает российские города.
Хороший вкус — больше не маргиналия, а рабочий конструкт, поднятый на флаг архитектурной политики постиндустриальных городов. Самые проворные уже начали избавляться от постыдного архитектурного наследия молодого российского капитализма. В 2020-м реконструировали Первый павильон Нижегородской ярмарки, на очереди — легендарный казанский ТРК «Кольцо».
Децентрализация
В послесловии к «Русской архитектуре рубежа XX – XXI вв.» Григорий Ревзин заключает, что архитектура того времени суть опыт ответа на два исторических вопроса: о способности России стать полноправной частью культурного поля современной Европы и о возможности отмежеваться от собственного коммунистического прошлого. Трудно поспорить с тем, что ответы на оба эти вопроса оказались отрицательными. Однако здесь важно помнить, что рассмотренные попытки архитектурных ответов на них — это творчество двух десятков крупнейших архитекторов поколения: «…гиганты редко ходят толпами. Конструктивисты — тоже примерно 20 человек, и сталинские архитекторы, и архитекторы модерна — это опять же 20 человек максимум, все остальные — краеведение. В историю больше двадцати не пропихивается…»(2)
Рискну предположить, что новую российскую архитектуру нельзя отделить от краеведения столь же безболезненно, как авангардную, сталинскую и модернистскую. Народность — одно из важнейших свойств архитектуры капрома, а то и больше: ее основное содержание. А если это так, то исследовательская выборка, включающая работы только наиболее заметных представителей художественной элиты, не может быть столь же репрезентативной, как и в случае с предыдущими эпохами в архитектуре. Краеведение оказывается здесь едва ли не важнее, чем архитектура. Во всяком случае, оно совершенно неожиданным образом обходит архитектуру по содержательности и объяснительной способности.
Вертикаль архитектурного процесса не пережила коллапс Советского Союза, рухнув так же стремительно, как вертикаль самой государственной власти и все прочие притороченные к ней вертикали. Советская архитектура начиная с тридцатых годов (а в каком-то смысле и раньше) была результатом тончайших цеховых фильтров; вернакуляр был немыслим для парадных центров, стилистическая неконформность случалась на правах редких исключений. Сверхцентрализованная модель проектирования, унификация и типизация почти не оставляли шанса региональным школам, если только это не было частью национальной политики империи. Архитектурный образ городов всей страны ковался в стенах горстки проектных институтов, фасады хоть сколько-нибудь значимых нетиповых объектов утверждались на собраниях архитектурных иерархов, страдательный залог здесь выходит сам собой. Вполне справедливо, что по меньшей мере две из трех фаз советской архитектуры можно исчерпывающе описать через наследие больших двадцаток.
В девяностые все стало иначе. Они появились друг у друга: частный заказчик и частный проектировщик. Впервые со времен нэпа массовым заказчиком стали конкретные люди с конкретными эстетическими взглядами, а не абстрактные государственные структуры. То же самое можно сказать и об архитекторах. В конце восьмидесятых в СССР легализовали частную проектную практику, и это бесповоротно разрушило монополию казенных проектных институтов. Творцом архитектуры снова стал народ. Какой бы репутацией не были овеяны девелоперы тех БЦ, ЖК и ТРК — в наши задачи не входит копание в финансовых историях их бизнесов и особенностях кроя их малиновых пиджаков, — они куда более истые выразители художественных представлений народа, чем самые чуткие к настроениям масс государственные институции. Отсюда — и многообразие региональных школ, и эксцентричность вкусов новых лопахиных, и свобода самовыражения зодчих-самородков, и простодушная вычурность форм. Краеведение, одним словом.
Процесс народизации (для которой пострадавшая сторона с большим удовольствием применяет термины примитивизация, деградация и опопсение) особенно рельефно читается именно на жилой архитектуре.
Ключевым феноменом постсоветского жилого становится евроремонт. Он приходил как технология, но закрепился как дизайн. Да чего уж там — стиль жизни. Многоуровневые потолки, интегрированное освещение, встроенная мебель, изгибиционизм и глянец, кожа и гипрок — вот атрибуты новой эпохи, заполнившие в равной степени тесные студии и элитные пентхаусы и не пощадившие ни новостройки, ни хрущевки.
Евродизайн, евродвушки, евроокна, евророзетки… Самое распространенное название жилых комплексов в России — «Европейский», а второе по популярности — «Европа». Народным уверенно сделалось европейское. Трудно встретить за пределами Москвы и Петербурга дом с названием, похожим на «Русские сезоны» или «Александр Невский», зато покажите мне город, в котором нет «Колизея» или хотя бы чего-нибудь с корнем «сити». И если в большой авторской архитектуре еще встречаются попытки реставрировать дореволюционную Россию, то провинциальный китч почти не заигрывает ни с кокошно-избяной Русью, ни со штукатурно-ионической империей. Куда популярнее модные западные штучки — всевозможные агрегаты модернизма и классики, хайтек да деконструктивизм. В их региональном понимании, конечно.
Здесь, в этой народной, немыслимой ранее архитектуре, из двух сформулированных Ревзиным вызовов мы встречаем лишь один. И это не откат к той России, которую мы потеряли, но погоня за той Европой, которой мы не стали. И есть сильное подозрение, что по отношению к капиталистическому утилитаризму (капуту), который с вентилируемым фасадом на флаге приходит, по мнению некоторых исследователей, на смену капрому, испанский стыд в стокгольмский синдром так и не превратится.
Примечания
(1) Д. Парамонова. Грибы, мутанты и другие: архитектура эры Лужкова. М.: Strelka Press, 2013
(2) Григорий Ревзин. Русская архитектура рубежа XX–XXI вв. М., 2013
